Читаем Записки лимитчика полностью

Спрашивал Сталин о танках, положение было сложное, а он возьми и брякни: люди в цехе падают, мрут от истощения на рабочем месте. Сталин: рядом Курган, он помнит, там должно быть масло, продовольствие — неужели нельзя ничего сделать? «Я надеюсь, товарищ Атаманов, что вы найдете выход!..» Таков был смысл, а за точность он не ручается... Атаманов захлебнулся тогда безумной мыслью: обещал он невозможное. После телефонного разговора было чувство: словно расплавленного металла налили в глотку, — свой собственный ответ-обещание мукой мученской стоял, не давал вздохнуть. Как же трудно было выполнить его, если б кто знал! Но — додумались заводские. Он, Атаманов, грохочет тяжелой рукой по столу. Вышло у них так, что повезли они в Курган два чемодана. Всего-навсего. А в них, в этих фанерных объемистых чемоданах, — кресты. Нательные! Был такой Тришка хитромудрый — выяснил: обнищал Курган на кресты... Ну и отлили — честь по чести. Привезли, а на обмен просят масло, битую птицу; кресты идут нарасхват, с руками отрывают... Почему это происходило? Так смерть же гуляла — кресты надобились. Доставили то, что обменяли, на завод. Лучших в цехе по выработке стали награждать — крохами этими подкармливать. Но прежде получили кое-что сами: выговоры по партийной линии, — донеслось о крестах куда надо в рекордный срок... Били беспощадно за такие грехи. А ему уж это было не битье! Сталин потом справлялся, узнал про кресты и выговоры. Все прошло. А смекалку вроде бы одобрил. И не один еще раз отливали кресты и возили в Курган.

Атаманов, разговорившись, и всесильного душегуба вспомнил — Берию. Как приезжал в те же годы со свитой на завод. Шел он по цеху, хвост — за ним. Увидал среди смази заводской, черноты однообразной одну работницу в яркой косынке — очень может быть, что и красной, — увидал молодость, кудряшки, живую, глупую радость в лице. «А это что?» — Ледяное пенсне поворотилось к ней... Так и запечатлелось навсегда: живое, глупое и смертельный лед, режущий.

Увлеченность Занина элемовскими бывшими претерпевала изменения. Как-то один из них, будучи сильно не в себе, начал: «Привезешь их, врагов народа... Приведешь к себе в кабинет...» — больше он ничего не успел сказать. Элем среагировал мгновенно: метнув взгляд на Василия Сергеича, кулаком грохнул по столу: «Замолчи! Замолчи сейчас же!» И тот заткнулся. Тучи над Наборщиком портретов сгущались. И когда в некий момент — в безумии подпития — он закричал им всем в лицо: «Гады вы все тут! Гады!..», кто-то безликий взял железными пальцами его запястье и вывернул, заломил ему руку. Вытолкали, выбросили на улицу.. Долго он после того случая глаз к Элему не казал. А когда зашел снова, спустя несколько месяцев, тот встретил его приветственным смехом, одобрительным.

Мне особенно интересны люди промежутка — имея в виду промежуточное состояние истории... «Вот человек промежутка!..» — говорю я себе. Как Тацитов бы сказал: человек среднего пути... И Наборщик портретов кажется мне тоже человеком промежутка. Мы еще изменимся, перетолчемся! Но что будет дальше? — вот вопрос, который не дает мне покоя. Что будет с нами со всеми?

Занин влюбился, — и это было удивительно. Он стоял передо мной, я видел восторженное выражение на его похудевшем лице и не знал, что сказать. Предупреждать его было глупо. До этого — его комната в районе вокзала, с кучей грязных рубах, тазом с водой, — я помешал его стирке... Вася сказал странность: лишился костюма, сидел дома без брюк. Разгадки не было. Бог с ней, с пошлой разгадкой! Загадочны были и его блуждания вокруг да около драматического театра (он проговорился), особые отношения с Шекспиром. По-моему, он подходил к Шекспиру, установленной там мальчишески стройной скульптуре, блажил, вглядываясь в черноту его чугунного лица с мелковатыми, по воле литейного мастера, чертами, и я не поручусь, что не задавался вопросами о смысле жизни. Что он собирается делать? Идет сейчас в недра фотографического полуподвала, и я его должен подождать. А потом он все расскажет... Фотография была через дорогу, и он переходил ее наискосок — молодо, не оглядываясь на машины. Полуподвал с фотографией и в моей жизни сыграл свою — пусть и косвенную — роль. В мое время там заправлял всеми делами влюбленный фотограф, я ревновал, он был опасен. Влюбленность не мешала ему иметь гнусные поползновения... У него была мания: запечатлевать жизнь как она есть — то есть без покровов. Может быть, он и теперь там — я не знаю. И нет никакой охоты узнавать.

Василий Сергеич, появившись с потертым саквояжем (а уходил без саквояжа), начинал рассказывать, как недавно он должен был срочно лететь а Москву, а затем так же срочно возвращаться:

— ...И как на выходе с большой столичной сцены — в провинцию кулис, всяческой машинерии, бездуховности (я полагал!), в знакомое прозябание — меня потрясло появление Артистки!

— Понятно, — сказал я. — Возвращались в провинцию. И она...

Занин посмотрел на меня испытующе.

Перейти на страницу:

Похожие книги