Записки лимитчика

Удивительное дело, но всякий раз, как ей становилось худо: что-то не удавалось, срывалось, темные силы грозили, ее Василий Танцирев, кардиохирург, помочь не мог, не хотел, отмахивался, — искала меня. Находила то в Монетчиках, вестником ее являлся обычно Яков Борисович: «Поздравляю! Приятный женский голос... Вы делаете успехи!», то заставала в смотрительской приемной — в отселенном доме на задах Новокузнецкой. И через год станет искать, в канун главного. Тогда меня, теперь уже навсегда, не будет в Монетчиках, не будет и на Пятницкой, где жил в квартире с тремя соседями чуть больше месяца, а Катерина улетит в Иран вместе с мужем — престижная работа в нашем госпитале в Тегеране, очень добивалась, нащупывала связи, вышло как нельзя лучше, — и прилетит из Ирана на защиту своей кандидатской. Бравин пропоет ей сожалеюще о моем исчезновении, станет говорить невозможно хриплые любезности по-английски, распустит павлиний хвост, перейдет на фарси... Кажется, соврет, что до войны в Иране бывал!.. Все это впереди — вместе с духом презренного металла, который вдруг вознесется над нею и изумит одних, обезумит других, она же останется зачарованной над золотой грудой: кольцами, браслетами, медальонами, цепями; вместе с отрезами тканей, которые станет дарить, с платьями, джемперами, костюмами и костюмчиками, с японскими магнитофонами, сервизами, серебряной посудой с национальной чеканкой, с какими-то богатыми урыльниками... Вместе с самодовольством, с прорезавшимся желанием поучать — как жить, — с презрением к слабым, зависимым... И с блестящей защитой диссертации — «черных шаров не было, двадцать два белых...» Вместе с обнаружившейся совершенно случайно изменой ее Танцирева: встретились знакомые по ординатуре, выдавали за абсолютно достоверное, специально рассказали на гребне успеха, ничтожная дрянь, завистники — всюду, везде.

В самом деле, зачем искала, зачем нашла? Гвоздевская комната, куда попала она впервые, ее не удивила, не могла удивить; сидели притихшие, причем я — на детском стульчике, найденном где-то на чердаке, неловко согнувшись, она — рядом со мной, на стуле, — с таким чувством, что между нами находится кто-то третий... Разговор складывался путаный. То говорила о брате, которому надо было в Москву, в главк, на заводе он уже на пределе роста, его потолок — замдиректора по производству; я вспоминал: он был как раз невелик ростом, тем не менее, мощный, с выразительным лицом смелого северянина. То начинала говорить о своем Василии, тут же обрывала себя, непонятно было, что хотела сказать: пожаловаться или похвалиться... Приплетался ко всему профессор Князев, бывший друг, ставший недругом. Бывший любовник Володя написал из Ташкента, просил помочь с лекарством, может быть удастся устроить консультацию — он болел чем-то серьезным, — рассказывала со смехом, в котором — злинка. Как бы предлагала разжечь ту старую ревнивую злобу, объединяющую — несмотря ни на что... Какое-то варево разговора — горячее, закипавшее, от которого исходил запашок неискренности. Зачем-то ездила в Нижние Котлы...

Спрашивала небрежно, между прочим:

— Почему, все-таки, ты подал на развод?

Отвечал... но что было отвечать? Терялся под ее взглядом, живым, не помнящим правды прошлого. Невинность в глазах синела, не таяла.

У меня кстати оказался остаток алжирского черного, ему сопутствовали финики.

...За год до Монетчиков и Соснина был очень похожий вечер с Катериной, только — в Губерлинске, февральский, в некое воскресенье. И тот же ее вопрос. Где-то возле самстроевских бараков в темноте на изуродованной и обледеневшей тропе кто-то из нас шатнулся, не удержал равновесия и упал, увлекая за собой другого. Случилось так, что она на меня повалилась, я принял ее на себя.

— Я рад, что мы увиделись, — лежа говорил ей, темной, пахнущей незнакомыми духами. Точно была она сейчас — ночь, звезды неба, радость жизни — вся, вся...

— И я... — Несколько мгновений не пыталась освободиться от моих рук, встать.

Осторожно смеялись. Хоть я зашиб колено, оно болело.

На трамвайной остановке нас встретили тени, скользящие по рельсам, по сияющей черным льдом дороге. Трамвая не было видно. Она предложила:

— Давай пройдем одну остановку!..

Хотелось продлить то, что померещилось, когда упали. Прошли две остановки. Дул холодный ветер.

Когда трамвай стал обгонять нас, побежали; он прошел еще несколько, и вот два вагона света стояли теперь в отдалении... Точно праздник. Катерина все размахивала сумочкой, чтобы водитель заметил, подождал. На бегу успела сказать:

— Только смотри не упади...

Добежали, впрыгнули в вагон, в котором — никого. Безлюдный праздник света подтверждал: удача и с ней новая жизнь — не выдумка, — надо только догнать, успеть вскочить на подножку. Пока не лязгнула, резиново не ударила закрывшаяся дверь.

— У тебя лицо так раскраснелось, — сказала, глядя на меня с любопытством.

— У тебя тоже, — с готовностью откликнулся я. Хотелось сказать ей что-то приятное.