Записки графомана. Повесть-эссе

«Сила зависит лишь от того, каким родом знания владеет человек. Какой смысл в знании вещей, которые бесполезны? Они не готовят нас к внезапной встрече с неизвестным. Ничто не дается даром в этом мире, и приобретение знания – труднейшая из всех задач, с какой может столкнуться человек!»

Никогда не думал, что я, такой исключительный, могу встретить самого себя. Какое совпадение! Как же раньше я его не встретил? Понял, что мои мысли совпадают с его представлением о не обычном для человека мире. Я, как Карлос, копал в том же направлении, чтобы выйти за корявую прочную изгородь моего обыденного сознания.

Это было похоже на то, к чему стремился, постоянно бессонными ночами насыщаясь ненужными знаниями, выискивая крупицы потребного душе из настоящих книг, и таким образом распутывал собственное мироощущение, вглядываясь в темное пятно опыта своей судьбы: что там за ним?

– Нет, не совпадение со мной, – недовольно сказал бы автор, или сам индеец дон Хуан. – Это совпадение с рассказчиком Карлосом, заурядным составителем атласа трав и галлюциногенных грибов, которого заставляют идти к подлинному знанию. «Человек идет к знанию так же, как идет на войну, – полностью пробужденный, полный страха, благоговения и абсолютной смелости».

Мне как раз не хватает смелости заглянуть за привычные завалы представлений о себе как человеке времени, полном мужества заглянуть в душу, живущую шаблонами человеческого поведения. И нет точного представления о «личной жизни», которую индеец отрицал. Как это – не иметь личной жизни? Личности, которую я ценю больше всего!

«Слишком сильное сосредоточение на себе порождает ужасную усталость. Человек в такой позиции глух и слеп ко всему остальному. Эта странная усталость мешает ему искать и видеть чудеса, которые во множестве находятся вокруг него. И у него ничего не остается, кроме проблем». Как это верно! Одинок только тот, кто замкнут в своей скорлупе, не любимый никем.

Добавлю, это ощущение графомана. Когда-то начинал писать, но было гаденькое чувство – пишу ерунду. Видел и описывал факты, глядя как в бинокль, не задевая души. Непонятно, откуда представление у простака – описывать внешнюю жизнь, а не мысли о ней, не свои переживания? Наверно, от осознания своей мизерности, не считающей свой мирок чем-то ценным. У меня это так и было.

Дело не в отсутствии опыта, не в нарабатывании его действием, практикой, – опыта жизни у юного Мишеля Лермонтова не было, когда он написал: «В моей душе, как в океане, надежд разбитых груз лежит». А в глубине постижения «не обычной реальности».

И я сошел с пьедестала непризнанного романтика, и начал копать в другом направлении. Здесь стал открывать настоящее: моя судьба оказалась судьбой человечества. Но это было самым неподъемным – все равно что осознать смысл самого бытия.

«Все пути одинаковы: они ведут в никуда. Есть ли у этого пути сердце? Если есть, то это хороший путь; если нет, от него никакого толку. Оба пути ведут в никуда, но у одного есть сердце, а у другого – нет. Один путь делает путешествие по нему радостным: сколько ни странствуешь – ты и твой путь нераздельны. Другой путь заставит тебя проклинать свою жизнь».

Как «путь сердца» у моего предка, пережившего самую страшную войну.

В холодное небо бездомно смотрел —

Эпоха войны в нем темнела жестоко.

Он знал – надо жить, для неведомых дел,

Теплушкой продленья несомый к востоку.

Нет, я не воин, хотя знаю о безвыходности пути, и имею сердце, – ищу лишь душевного исцеления, самостоятельно. Хотя знаю, что не найду, и всегда буду одинок. Познавать реальность, к которой обратился всерьез, – придется всегда, и никогда не познаешь. Это невозможно. Хотя в самой новизне есть исцеление путешественника.

Вот к чему я пришел! Значит, писать нет смысла?

В пути никогда не достигнешь города Солнца. Есть лишь путь истины, и по пути, выходя за изгородь обыденности, преодолеваешь такие препятствия, которые гораздо труднее, чем для воина, в его племени обретающего знание шамана.

Но истина всегда относительна! И можно писать, когда уверен, что открыл хотя бы относительную истину, соответствующую уровню знаний эпохи, и двигаться дальше.

Мне не надо волшебства, всего оккультного у шамана, само мое состояние, когда настраиваю себя, чтобы писать, уже волшебство. Я не пользовался галлюциногенами, а пытался напрямую «мозговым штурмом» пробиться в исцеляющее состояние судьбы. И вызывал это состояние некими заклинаниями, внезапно раскрывающими озарения, занося их в дневник.

«Где органная мощь моей судьбы? В трагедии человека, стремящегося вырваться из мира, где не видят любви ни в себе, ни в других, толкают локтями под дых, и близких, и чужих? В не соединении сознаний друг с другом?»

«Неужели трагизм существования человечества – в его пути самоуничтожения, его темной судьбе, там, где гибридные войны, невозможность прояснить мозги, чтобы увидеть исцеляющую цель?»