Залог мира. Далёкий фронт

Вот в первом ряду у ближнего барака стоит высокая красивая девушка с тонким лицом и светлыми волосами. Англичанка Джен Кросби появилась в лагере не так давно. Она летела на самолёте из Алжира в Лондон, и машина испортилась около французского берега. Все пассажиры очутились в лагерях.

Надсмотрщица приглядывалась к Джен, но как-то не решалась придираться к ней. Кто знает, как кончится война?! А Джен Кросби держалась покорно, будто и в самом деле гордость и воля давно покинули её, как и большинство пленниц.

Рядом с Джен в шеренге стоит молодая, красивая француженка Жанна Роже. Капитан Крамер дарит Жанну своим вниманием. Нельзя сказать, чтобы это радовало девушку, но всё же Мари-Клэр не решается открыто придираться к ней.

Несколько дальше стоит пожилая женщина с чёрными, как смоль, волосами. Она всегда смотрит в землю. Мари-Клэр ни разу не видела цвета её глаз. Женщину зовут Мария Стоянова, она из Болгарии, а может, из Югославии, — в понимании надсмотрщицы это почти одно и то же. Мари-Клэр знает только, что этой женщине пришлось много испытать в лагере, но ни разу она не подняла глаз. И когда капитан Крамер спросит, кого надо убрать в первую очередь, Мари-Клэр укажет именно на неё.

Пройдя дальше, Мари-Клэр встретилась с голубыми глазами Гильды Иенсен. Раньше эти глаза пылали жарким пламенем. Теперь они погасли, и каждый раз надсмотрщица с радостью это отмечала.

Женщины выстроились по номерам, и Мари-Клэр не заметила ни одного пропуска. Она вглядывалась в каждое лицо, ловила испуганные взоры и не могла понять, почему все сегодня стали такими покорными. Так или иначе, но видеть это было приятно.

Советские девушки должны были стоять в конце шеренги, у четвёртого барака. Медленно подходила Мари-Клэр к этому месту, стараясь растянуть удовольствие и в то же время заглушить собственную неуверенность.

Она прошла вдоль всей шеренги и в первое мгновение не сразу поняла, что случилось.

Плац замер.

— Старшая по бараку, ко мне!

Мари-Клэр произнесла эти слова совсем тихо, но они были слышны в каждом уголке — такая могильная тишина стояла на плацу. Из шеренги выбежала женщина.

— Где номер девятьсот двадцать семь? Где номер девятьсот двадцать восемь?

Старшая по бараку побледнела, лицо её стало совсем прозрачным. Она не ответила.

— Я жду, — Мари-Клэр едва заметно пошевелила хлыстом.

— Я не знаю. Они были тут.

— Кто должен это знать?

— Они всё время были здесь, — оправдывалась старшая по бараку, но Мари-Клэр уже не слушала.

Она побежала в барак, чтобы проверить нары заключённых. Там никого не было.

Мари-Клэр вернулась на плац, и насторожённая тишина открыла ей больше, чем сказали бы десятки допросов. Так вот почему такими покорными были сегодня пленницы! Так вот почему сегодня такой порядок в лагере!

Через пять минут начальник лагеря Дюбуа-Каре капитан Крамер уже знал, что две советские девушки исчезли.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Жаркий летний вечер опускался над Нью-Йорком. В глубине улиц вступила в свои права темнота, иссечённая резким светом автомобильных фар и зеленоватым сиянием уличных фонарей. Если смотреть сверху, то улица кажется фантастической декорацией. Свет и темнота сменяют друг друга неожиданно, словно на сцене. На высоте девятнадцатого этажа слышен только приглушённый гул, будто тяжёлые камни катятся внизу по улицам огромного города.

Этот дом принадлежал лично мистеру Сэму Гибсону, и он, по обычаю всех деловых людей своего круга, устроил свой кабинет на последнем этаже. Каждый приходивший к мистеру Гибсону должен был почувствовать, на какой высоте стоит хозяин. Этажи несколько напоминали длинные анфилады комнат, которые надо было пройти во дворце, направляясь на аудиенцию к коронованной особе. Сэму Гибсону часто приходило на ум это сравнение, и оно ему очень нравилось. Правда, он не знатен, не может претендовать на звание короля стали, нефти или мяса, но всё же в его руках немалая власть. Почему же он не может разрешить себе это невинное удовольствие — принимать Посетителей на девятнадцатом этаже!

Сэм Гибсон стоял на балконе и, опираясь на бетонный барьер, смотрел вниз. В потоке блестящих машин, быстро бежавших по асфальту, он хотел увидеть только одну. Он даже почувствовал что-то похожее на волнение и не удивился: речь шла о слишком серьёзных вещах.

Гибсон прошёл в кабинет и остановился у широкого письменного стола. Провёл рукой по блестящему стеклу, чуть наклонился и в тёмной глади увидел своё лицо. Оно было именно таким, каким хотел его сделать Сэм Гибсон, — немного взволнованным и в то же время сохраняющим достоинство. На карту было поставлено слишком многое. От предстоящей беседы зависит, останется Сэм Гибсон на высоте своего девятнадцатого этажа или ему придётся спуститься, может быть, до самого подвала.

Он посмотрел на часы. До назначенного срока оставались минуты. Сэм Гибсон прислушался: полная тишина стояла во всех комнатах девятнадцатого этажа.