Закрыв глаза

Чтобы извлечь письмо, написанное под диктовку Гизолы кем-то из родни, поскольку сама она писать не умела, конверт неровно общипали по краям, и это покоробило Пьетро. Он прочел все письмо вслух: ее родители переболели корью, у тети Джузеппы не хватало молока для дочки.

Тогда он спросил:

— А где фотография?

Маза засмеялась, и эта ее вольность была ему по душе. Смеясь, она хлопала себя по бокам кулаками. Видны были ровные, еще белые зубы.

— На той неделе завалилась за комод, когда я пыль стирала.

И в самом деле, под вереницей святых, развешанных по стене вдоль бечевки, он заметил темно-синюю бархатную рамку — пустую. Это пустое место с белым листочком его умилило.

— И до сих пор так и не достали?

Теперь он был твердо намерен ее увидеть. Ему казалось, это его долг.

Но Маза, не желая, чтобы ее упрекали, возразила:

— Успеется еще! Кому об этом думать? Утром встаем рано, а вечером, как устанем, уже и сил нет.

— Я сам отодвину комод.

Когда требуется оказать уважение, он тоже берется за работу!

— Не пугайте меня!

Но прежней враждебности в ее глазах не было — в них была нежность, пусть смутная и неоднозначная.

— А что?

— Комод тяжелый, еще надорветесь. А я буду виновата.

Когда она о нем говорила, Пьетро казалось, его сейчас просунут куда-нибудь, как нитку в иголку.

— Не пугайте меня!

— Ну тогда помогите!

Они бы непременно поссорились, но тут она принялась убирать с комода, неторопливо, одну за другой, все безделушки: фарфоровую вазу с отбитыми краями, в которую была всунута толстенная охапка цветов, восковое изображение святой Екатерины под стеклянным колпаком, зеленоватый и мутный осколок зеркала.

— Потерпите, я сейчас.

Пьетро потянул на себя источенный жучком комод, зажатая между ним и стеной фотография упала на пол. Он поднял ее и, не отрывая глаз, понес к окну: сердце оборвалось, будто рядом ударила молния.

— Видите, какая красавица выросла? Теперь бы она вам точно понравилась!

Пьетро мгновенно понял, что значило «красавица». Сердце заколотилось быстрее, в блаженной истоме. Он ничего не ответил — губы дрожали.

Маза, часто моргая, не сводила с него глаз, будучи не уверена в том впечатлении, что произвел на него снимок. Она пихнула его в плечо:

— И что будете делать с фотографией?

Она боялась, что он захочет ее забрать, но Пьетро бы на такое и не осмелился — вдруг Гизоле бы это не понравилось. Он ответил не своим голосом:

— Вставьте ее обратно в рамочку. И смотрите: больше не роняйте.

Маза с облегчением согласилась и смахнула тряпкой наросшую на стене паутину. Пьетро сам повесил фотографию на место и придвинул обратно комод.

— И письмо тоже не выкидывайте.

— Сказать по правде, обращайся она с нами получше… я бы ее больше любила.

Пьетро резко дернулся — такого движения она за ним раньше не замечала — и она поправилась:

— Но я все равно ее люблю.

— Что она вам сделала? Вот скажите: что такою она могла вам сделать? Вы все выдумываете!

— Не скажу — это кроме нас с ней никого не касается.

Она обиделась, что ей пришлось отослать внучку! И быстро прикусила несколько раз нижнюю губу.

— Только молчите, не говорите никому, даже Ребекке, что я вам ее показала. Сейчас уходите, и не дай бог хоть кто-нибудь догадается!

Он вышел. И понял внезапно, что влюблен в Гизолу, и это не было ни странно, ни тягостно — ни капли. Наоборот, будь он твердо в этом уверен, он бы тут же признался Мазе. И разъяснил бы, что речь здесь, по сути, об устранении социальной несправедливости, и что этой задаче он посвятит себя с радостью. Разве не честно, чтобы и она стала богатой?

Через три дня он вернулся в Поджо-а-Мели.

Груша бросала на залитый солнцем сарай слабую, неподвижную тень. И все же эти полосы тени дрожали, как в лихорадке — они пульсировали и бились, как его иены, как кипящая вода.

На крыше навеса, скат которой заканчивался всего в метре от земли и просматривался весь, непонятно как вырос раскидистый куст шириной метра в два: одно растение с колючими листьями и бессильно поникшим на ножке цветком чуть не влезло в другое. Рядом валялись оплетка от бутыли и два ржавых серпа. Там же, меж двух камней, Карло выдерживал на солнце пузырек с засунутым в масло скорпионом — этим средством он лечил порезы.

Пьетро разглядел на верхушке крыши выгоревший на солнце, прибитый дождями лоскут: половинку юбки Гизолы.

Он пошел к Мазе и сказал:

— Покажите мне еще раз фотографию.

Он глянул на нее — не снимая, чтобы старуха не обиделась и не написала об этом внучке.

Гора Монте-Амиата казалась мягкой, будто вот-вот растечется.

Пьетро, хилый и болезненный, всегда вызывал у Доменико стойкую неприязнь. Теперь этот тощий бледный парень был в его глазах полностью непригоден для дела — сущий идиот!

Он проводил пальцем по жилкам, выделявшимся на его гладкой, тщедушной шее — и Пьетро опускал виновато глаза, будто прося прощения. Но эта безропотная покорность раздражала Доменико еще сильней. И ему хотелось поглумиться над сыном.

Ох уж эти книги! Растоптать их в лепешку! Завидев в руках у Пьетро книги, он порой не мог удержаться — вырывал их и швырял ему в лицо.