Закрыв глаза

И сел перед большой корзиной, куда кидали перья. Но Пьетро так замечтался, что немного помурлыкал себе под нос, а потом сказал:

— Если ты не против, пойду, почитаю.

Доменико закончил насаживать уже ощипанных птичек, установил вертел и, наконец, спросил:

— Что именно?

— Если и скажу, ты все равно не поймешь.

Доменико с хозяйским видом провозгласил, подняв руку:

— Я в таких делах разбираюсь почище любого ученого, потому что я твой отец. Никто лучше меня не знает, что тебе нужно.

И, словно присягая, что это правда, положил руку на грудь — на заляпанный кровью и перьями фартук. Потом подошел к плите, разбил совком крупные куски угля, ухватил за плечи Тибурци и нагнул к самой топке, крича:

— Ты что, сам не видишь, что горит, а не тлеет?

Доменико уже и думать забыл про Пьетро, но увидев его снова, погрозил кулаком:

— Пошел!

Пьетро остался стоять и, опустив голову, глядел исподлобья.

Суета сбившихся с ног поваров, которых Доменико, желая, как всегда, приготовить все и сразу, без конца подгонял тычками и бранью, не могла вывести его из этого забытья.

Из страха перед хозяином все умолкли и опрометью кидались исполнять каждый приказ — от чего еще больше путались и ошибались. Но едва Доменико зашел в темную кладовку, чтобы развешать по крюкам куски сырого мяса, которое не собирался сегодня готовить, как Гуэррино тут же повернулся к Пьетро, высунул кончик языка и прикусил, напоминая ему рассказанный вчера вечером анекдот. Все усмехнулись, не отрываясь от работы.

— Расскажи еще что-нибудь, — попросил Пьетро шепотом.

Повар, поскользнувшись на куске свиной кожи, махнул ему рукой — мол, подожди. Тибурци в темно-синей куртке, собравшейся над поясом фартука складками, внимательно зыркал по сторонам. Он весело притопывал, погрузив руки в залитые теплой водой жирные маслобойки, где громоздилась грязная посуда. Зоб у него был желтоватый и твердый, будто там застрял камень — такие бывают у сытых кур.

Но Доменико, который зачастую нарочно прикидывался слепым и глухим, чтобы испытать работников, вышел из кладовки со словами:

— Гизола и тебя испортила!

— Почему? — спросил Пьетро испуганно и удивленно.

Все повернулись к нему с веселым любопытством.

В чем он ее винил? Наверняка кто-то возвел на нее поклеп! Так вот почему ее отправили в Радду! От такой несправедливости он проникся к ней сочувствием, и ему захотелось увидеть ее снова. Но почему все косились на него, ехидно посмеиваясь? И почему отец говорил так уверенно? Удрученный, он застыл, опираясь пальцами на стол.

Это был теперь худой и бледный юноша, имевший дурную привычку задирать одно плечо. Одевался он неряшливо, с воротничка, вечно мятого и грязного, свисал красный шнурок. Светловолосый, лопоухий, с каким-то обороняющимся взглядом голубых, очень светлых глаз. Лицо его выражало враждебность: простодушную и тоскливую, но решительную и вызывало неприятное недоумение.

Иногда он целыми днями казался не в духе, но стоило с ним заговорить — тут же успокаивался и отвечал приветливо. Запинался он теперь меньше.

Его чувства по отношению к окружающему были все так же сумбурны, и это его мучило. Весна бушевала. Значит — сесть под деревом и читать! Он бросал чтение на поле границе, где попало, вставал и наклонял ветку к самому лицу — будто ластился. Жаль, что нельзя было спросить у нее позволения, и он смотрел вперед, на холмы в белоснежных обвисших шевелюрах персиков и миндаля, свесившихся набок, словно вот-вот просыплются на землю. И убедившись, что никто его не видел, вздыхал и снова садился читать. Книги по душе он пока что не нашел. Порой он бросал чтение и смотрел сквозь страницы, становившиеся вдруг прозрачными и бездонными.

Чтение прерывалось и тогда, когда на книгу заползал какой-нибудь вскарабкавшийся по брюкам жучок.

Птица влетала в гущу цветущих ветвей, пронзая их с размаха, будто игла. Казалось, ветки разошлись, пропуская ее, и снова сомкнулись.

Пьетро перестал ходить в церковь, еще когда была жива Анна, и почти никогда не удавалось ей заставить его молиться. Теперь он считал себя атеистом. И грязно ругался — как человек, чуждый поповских предрассудков. А Доменико винил во всем проклятые школьные учебники.

Всю скотину в Поджо-а-Мели Доменико кастрировал. Батраки встречали это смешками, которые Джакко и Маза относили на счет своей внучки:

— Так-то лучше: никуда из дому не уйдут. Да жирнее будут.

Иногда сразу десять-двенадцать холощеных петушков с окровавленными перьями бродили, как пришибленные, вяло поклевывая, а в хлеву понуро стояли отупевшие от кастрации бычки, и глаза у них были еще темней и печальней.

Лежал на гумне, вытянувшись; притихшие обозленные коты забивались под повозку или за поленицу и таращили оттуда глаза.

На этот раз дали кошке выбрать одного самца — чтобы был при трактире. Коновал схватил его, сунул вниз головой в мешок и, зажав между колен, отхватил хозяйство одним взмахом ножа. Кот поначалу притих от боли, но потом с воплем выскочил из мешка и рванул, куда глаза глядят.

— Ну, все. Поздно теперь мяукать!

— Раз и готово!

И зрители восхищенно засмеялись.