Сначала он просто заметил, не придав этому особого значения, что с некоторых пор искал на
Спустя три недели ему пришлось признать, что их тесное соседство пробудило в глубине его души чудовище, нечто ужасное и отвратительное, нездоровые приступы ненависти, пожирающие, словно фагоциты, все его дни и ночи. Эта дрянь стала для него самым настоящим наваждением. На работе и дома он старался держаться как обычно, но скрывать собственную низость требовало огромных усилий, и от этого он сам себе казался еще гаже. Человек-слон навыворот. Монстр с человеческим лицом. От “германский тип” он перешел к “германский тип анальное пленение”. А потом, очень скоро, ролики перестали его удовлетворять. Начались пугающе бурные сеансы мастурбации. Он чуть не расплющил член об стену, только чтобы успокоиться. Дрочил, не просто представляя себя с ней в постели. Это был бы слишком легкий способ совладать со своим иудео-христианским чувством вины. Нет, он воображал, что рвет ей анус, что содомизирует ее, словно год не трахавшийся дикарь, – что тоже отчасти было правдой, учитывая, что с Клер он спал очень редко. Он порол ее, до крови хлестал по грудям.
Он чувствовал себя грязным. И все из-за нее. Она вымазала грязью его работу, его жизнь, его психику.
Ему хотелось взять нож и изрезать ей груди. Она будет орать от ужаса, а он – смотреть, как стекает кровь, капля за каплей. Такой жажды насилия он не ощущал за всю свою жизнь. И она не иссякала. Казалось, ей не будет конца. Чем больше он ненавидел Палому, тем дальше заходили его порнографические фантасмагории, преодолевая все новые границы сексуальной жестокости. Кристофа всерьез пугало то нутряное насилие, какое эта баба сумела пробудить в нем, человеке спокойном и склонном к компромиссам. И все из-за этой шлюхи, которая гадила ему каждый день, а потом небось шла в какой-нибудь мерзкий клуб свингеров, где ее держали в анальном плену Луи и его подонки-дружки.
Наваждение пожирало каждую его минуту. Хоть ему и удавалось скрывать свою ужасную тайну, но он стал раздражительным и на работе, и дома, что отнюдь не улучшало отношений с Клер.
Проблема была не в том, что он больше ее не хотел; просто сама мысль заняться с ней любовью повергала его в ужас. Он боялся, что не сможет контролировать свою сексуальную ненависть. Боялся сделать ей больно. Или того, что она все прочтет в его глазах. В последний раз, когда они занимались любовью, образ Паломы внезапно всплыл в его мозгу, и Клер подскочила: он слишком сильно сжал ей запястье. В придачу даже Марианна что-то почувствовала. На днях, когда он в энный раз распространялся в чате про то, какой ад ему устроила Палома, она ответила: “ок, она сука. Но ты, похоже, в таком бешенстве… Я уже начинаю думать, что на самом деле проблема для тебя в том, что она женщина”. Если уж Марианна заподозрила, то почему бы не понять Клер, знавшей его, как никто другой? Лучше он сдохнет, чем даст ей почувствовать, какое море дерьма плещется у него в голове. И, чтобы не рисковать, он предпочел оставить их брак тихо умирать в абстиненции. Он избегал любого физического контакта с ней, опасаясь, что не сможет сдержаться или что в ней вдруг откроется телепатический дар.
Надо было срочно выбираться из этой мерзости. Но как? К психиатру он пойти не мог: не дай бог откроется его истинное состояние – состояние, которое сам он считал разновидностью садомазохистского психического расстройства.
Но судьба, словно ему и без того мало не казалось, упорно подвергала его нервы испытанию. Однажды после обеда к его рабочему столу подошла Ванесса.
– Мы можем поговорить?
С тех пор как Палома заняла переговорную, у Кристофа не оставалось выбора: всем, кто хотел с ним побеседовать, он предлагал прогуляться к кофейному автомату. Но когда они подошли к машине, Ванесса спросила:
– А можно пойти в другое место?
Он огляделся, не понимая, где можно найти это “другое место”. Она уточнила:
– Вниз, на улицу, в любое кафе.
Черт. Похоже, дело совсем серьезно.