Заклинатели велосипедов

Поэтому, на второй раз уже хорошенько разглядев монстра, она перестает испытывать тот самый холодный ужас. Холодный ужас обычно означает приход какой-то тёмной сущности, но по сути это такой же механизм воздействия на жертву, как, например, шипение у змеи. Его можно осознать и перестать обращать внимание. Теперь, когда у страха появились форма и название, она успокоилась.

— Ну? — спросила она у Возжека.

Заполночь на кухне светильник выдохся и свет его стал оранжевым, неживого оттенка. В этом свете лицо Возжека стало похоже на череп.

— Это действительно голем.

— Значит, у него есть хозяин, так?

— Теоретически.

— Теоретически?

Возжек кивнул, дескать, ещё чаю. Глэдис, тихая и тоже страшная, послушно подлила ему ещё в подставленную чашку.

— А водки или чего-то такого у тебя нету?

Водка была, правда, от долгого стояния, возможно, уже выдохшаяся. Её Возжек глотнул прямо из горла и немного плеснул прямо в чай.

— Отвратительно… В общем, голем, да. То ещё дерьмище. А говорят, проституцией заниматься стыдно. А по колено в дерьме бродить пробовали?.. В общем, вот. В голове до сих пор это говно потустороннее, плохо, когда становится посюсторонним. Голем… Ты его хорошо разглядела?

Это он к Глэдис наклонился. Та замотала головой, попыталась отвернуться.

— Разглядела, короче.

Схватил её за руку, у обоих руки тряслись.

— Это твой голем, я прав? Ты его знаешь.

Тогда Глэдис выдернула руку, подскочила и закричала:

— Нет! Не мой! Я его не просила!

— А просить не обязательно.

Они сверлили друг друга взглядами, злые и испуганные. Глэдис сдалась первая, отвела взгляд.

— Я его знаю, да. Знаю!

Совершенная ночь давила, за окном орали сверчки, трещал кто-то ночной, лаяла встревоженная собака. Чёрнота кромешная за окном стояла. Светильник скоро обещал уже помереть, пора было заново заряжать. Кларис поставила ещё чаю. В такую ночь только чай и спасает.

— Муж это мой, — сказала Глэдис. — Муж. Доволен?

— Муж?

— Муж и ребёнок. Сын. Я думаю.

Возжек глотнул ещё из горла. Протянул Глэдис. Потом Кларис взяла, тоже глотнула. Водка была мерзкая на вкус. И мерзко стало в кухне.

— В позапрошлом году была авария на мосту. Большая, говорили по всем каналам. Он, наверно, пьяный за руль сел. Я его, знаете, ненавидела. Ненавидела эту пьяную сволочь. Надо бы любить, всё же муж. Так-то он ничего плохого не делал, только пил. И то не каждый день. И можно было бы любить, но я его сразу не любила, а потом… Нужно было, конечно, любить, правильно было бы или полюбить, или развестись, так?

Кларис вспомнила, что в шкафу для специй у нее есть пряный джин.

— У нас всё хорошо было. Денег было много, машина. Сын ходил в дорогой детский сад, частный, я выбрала для него лучшую школу, куда записывать надо было за три года. Деньги были. Но я не любила мужа.

— Не любить кого-то — не преступление, — сказала Кларис.

— Это когда как. Когда и преступление. Ну, может, не преступление, а проституция. Я и когда замуж шла, знала, что не люблю этого человека. Не знаю. Я же красивая. Была… Сейчас уже не такая, постарела. У него были деньги, и мама сказала, что любовь приходит и уходит, а деньги остаются. Секс, опять же. Не так уж и сложно. Ребёнок… Сын…

— Как звали рёбенка?

Она остановилась. Моргнула.

— А знаешь, — ответила Возжеку. — Я уже и забыла почти. Славек. Простое имя, в честь деда мужа. Славой. Нормальное имя. Не я выбирала, но оно мне нравилось.

— Авария, значит.

— Я никого не любила. И не была счастлива. А муж начал пить примерно через год после рождения Славека. Не сильно, не так, чтобы звереть. Значит, не был счастлив и он. Но он, наверно, меня любил, иначе почему бы терпел. Нужно было уйти раньше.

— Но ты не ушла.

— А потом они умерли. Остался дом, за который нужно было платить. Мне кажется, я этот дом любила больше, чем их. Ну, и раз я все равно ничего другого делать не умею, то пошла работать как умею. Ну! Зато на этой улице я самая дорогая шлюха. Есть чем гордиться.

Хохотнула.

Возжек хмыкнул. А Кларис даже хмыкнуть не смогла. Долго молчали.

Светильник начал мелко мигать, Кларис щелкнула его по боку, и он передумал пока что гаснуть. Авось до утра дотянет. За окном начинался неуверенный и ранний осенний рассвет. Из-за дрожащего света казалось, что плывешь в лихорадке.

Возжек вздохнул, встал, потянулся. Глянул в окно.

— Они умерли, пора их отпустить. Сама ведь знаешь. И их мучаешь, а себя ещё больше.

***

… А что Кларис? Она этого всего не понимает. Её бабушка, говорят, прошла Революцию. Она знает, что у бабушки были ещё дети, кроме матери Кларис. Двое или трое. Где они? Бабушка никогда о них не упоминала. Кларис помнит самое раннее из детского: бабушка мешает спать, потому что среди ночи трогает её лицо. Зачем? Уже потом Кларис решила, что это она проверяла, дышит ли ещё внучка. Потому что те, про кого бабушка не говорила, очевидно, дышать перестали. Значит, это она на себе всю жизнь несла? Вину? Страх повторения?