Забытый язык

К. смутно осознавал, что он напрасно тратит свою жизнь и быстро деградирует. Начиная с первых страниц роман показывает его реакцию на это осознание и те усилия, которые он предпринимает, чтобы защититься и спастись. Исход трагичен: хотя К. слышал голос своей совести, он его не понимал. Вместо того чтобы стараться понять истинные причины своего ареста, он избегал такого понимания. Вместо того чтобы помогать себе единственным возможным способом – осознавая истину и предпринимая усилия по изменению себя, – он искал помощь там, где ее нельзя найти: вовне, у других, у искусных адвокатов, у женщин, чьи «связи» он мог бы использовать, постоянно утверждая свою невиновность и заглушая голос, который говорил ему о том, что он виновен.

Возможно, К. смог бы найти решение, если бы его моральное чувство не было ущербным. Он знал только один тип морального закона: строгое подчинение власти, основная заповедь которой «Ты должен повиноваться». Он знал только «авторитарное сознание», для которого послушание – величайшая добродетель, а неповиновение – величайшее преступление. Он едва ли подозревал о существовании другого сознания – гуманистического, которое есть наш внутренний голос, зовущий нас вернуться к себе[68].

В романе оба типа сознания представлены символически: гуманистическое сознание – инспектором и, позднее, священником; авторитарное – судьями, ассистентами, продажными адвокатами и всеми прочими, связанными с судопроизводством. Трагическая ошибка К. заключалась в том, что он, хотя слышал голос своего гуманистического сознания, принял его за голос сознания авторитарного и защищался против обвинения, отчасти подчиняясь, отчасти восставая, когда должен был бы бороться за себя во имя гуманистического сознания.

«Суд» описан как деспотизм, коррупция и грязь; судебная процедура не опирается ни на разум, ни на справедливость. Символ этой коррупции – «своды законов», которыми пользовались в суде (их показывала К. жена одного из служителей суда). Это старые потрепанные книги с загнутыми страницами, переплет на одной из них был почти полностью разорван и две половинки держались на ниточках.

«– Какая тут везде грязь, – сказал К., покачав головой, и женщине пришлось смахнуть пыль фартуком хотя бы сверху, прежде чем К. мог взяться за книгу.

Он открыл ту, что лежала сверху, и увидел неприличную картинку. Мужчина и женщина сидели в чем мать родила на диване, и хотя непристойный замысел художника легко угадывался, его неумение было настолько явным, что, собственно говоря, ничего, кроме фигур мужчины и женщины, видно не было. Они грубо мозолили глаза, сидели неестественно прямо и из-за неправильной перспективы даже не могли бы повернуться друг к другу. К. не стал перелистывать эту книгу и открыл титульный лист второй книжки: это был роман под заглавием «Какие мучения терпела Грета от своего мужа Ганса».

– Так вот какие юридические книги тут изучают! – сказал К. – И эти люди собираются меня судить!»

Еще одним проявлением той же коррупции служил тот факт, что жена служителя использовалась для сексуальных развлечений одним из судей и студентом-правоведом, и ни ей самой, ни ее мужу не было разрешено протестовать. В отношении К. к суду есть элемент бунта против суда и глубокой симпатии к служителю, который «бросил на К. доверчивый взгляд, чего раньше, несмотря на всю свою приветливость, не делал, и добавил: «Все бунтуют, ничего не попишешь». Однако бунтарство К. сменялось покорностью. До К. так никогда и не дошло, что моральный закон представлен не авторитарным судом, а его собственной совестью.

Впрочем, сказать, что эта идея никогда не приходила ему в голову, было бы не совсем корректно. Однажды, уже ближе к концу, он подошел к истине как никогда близко. Он услышал голос своего гуманистического сознания, олицетворенного священником в кафедральном соборе. К. зашел в собор, чтобы встретиться с деловым знакомым, которому должен был показать город, однако тот не явился, и, оказавшись в одиночестве, К. почувствовал себя покинутым и растерянным, как вдруг к нему недвусмысленно и неотвратимо обратился голос:

«– Йозеф К.!

К. остановился, вперив глаза в землю. Пока еще он был на свободе, он мог идти дальше и выскользнуть через одну из трех темных деревянных дверец – они были совсем близко. Можно сделать вид, что он ничего не разобрал, а если и разобрал, то не желает обращать внимание. Но стоило ему обернуться, и он попался: значит, он отлично понял, что оклик относится к нему, и сам идет на зов. Если бы священник позвал еще раз, К. непременно ушел бы, но, сколько он ни ждал, все было тихо, и тут он немного повернул голову: ему хотелось взглянуть, что делает священник. А тот, как прежде, спокойно стоял на кафедре, но было видно, что он заметил движение К.