За несколько стаканов крови

Персефоний стоял неподвижно, позволяя звукам ночи протекать сквозь свою не живую и не мертвую плоть. Песня сверчка, спор барсуков, прыжок лисицы — все было открыто ему. По ночной дороге едет всадник… Лишь на миг упырь уделил ему внимание, сосредоточив чувства, и тут же успокоился: человек этот не имел отношения к погоне за Хмурием Несмеяновичем. Просто купеческий приказчик, возвращающийся из деловой поездки. Где-то вдали ощущается еще один человек — подвыпивший хуторянин. Это все не важно, ведь здесь не город, здесь — открытый мир, и они — случайные гости.

Персефоний улыбнулся. Должно быть, несмотря на нерегулярность, усиленное питание принесло свои плоды: нечасто ему удавалось столь глубокое погружение в ночь.

А все-таки в рассуждениях Хмурия Несмеяновича что-то есть… В самом деле, для чего нужен закон, запрещающий охоту?

Как прекрасно было бы жить за чертой городов, на лоне природы! Тут сердце бьется в унисон с ритмами Космоса, тут нет чужих мыслей — мелких, суетных, глупых…

На минуту идея показалась ему настолько прекрасной и, несомненно, справедливой, что он готов был усомниться в своей вере в приоритете закона. Однако Персефоний заставил себя подумать: неужели я первый, кому пришло это в голову? А если нет, то почему же упыри мирятся с создавшимся положением вещей? Почему не стремятся прочь из городов, за что ценят существование среди разумных?

И вскоре Персефоний нашел ответ. На лоне природы можно жить только дикарем, иначе это будет фальшь, нечестная игра. А дикарство — это путь к утрате закона. Сперва внешнего, государственного, потому что дикарь не нуждается в государстве. А потом и внутреннего Закона общины, потому что дикарем упырь скорее будет жить один. Коротко говоря, это путь к превращению в животное.

Улыбка Персефония угасла. Если смотреть с этой точки зрения, Хмурий Несмеянович был самым настоящим животным.

Внезапно ход мыслей упыря был прерван настойчивым зовом инстинкта. Где-то рядом лилась кровь. Усилием воли он сосредоточил внимание на этом ощущении. И нахмурился. Он явственно чувствовал боль крупного животного, получившего жестокую рану, однако не улавливал ни голода, ни ярости хищника. Казалось бы, вот он, тот самый оговоренный Законом случай, о котором он недавно рассказывал Хмурию Несмеяновичу: трагическая случайность в лесу, при которой упырь даже обязан прекратить мучения попавшего в беду зверя. Но странно: вместе с болью он чувствовал ярость борьбы, но не мог понять с кем. Как будто с пустотой…

Персефоний решительно устремился в заросли. Перемахнул через ручей, из которого Тучко набирал воду для похлебки, вонзился в папоротник, не шелохнув ни единого листочка, миновал залитую светом поляну, нырнул в тень под кручеными вязами и вскоре очутился на берегу все того же ручья, делавшего здесь очередной поворот.

На поляне в столбах лунного света могучий красавец олень из последних сил сражался с противником, которого не назначала ему природа.

Это было какое-то магическое существо, ростом чуть выше среднего человека. Из раны на груди сочилась густая вонючая кровь, в которой не чувствовалось ни капли жизненной силы, и больше никакого запаха от него не исходило.

Олень атаковал, понуждая противника отступать, но стоило ему предпринять попытку к бегству, колдовская тварь, с виду не слишком поворотливая, наскакивала и полосовала животное кривыми когтями, заставляя разворачиваться и снова вступать в бой.

На мгновение противники замерли, и Персефоний, разглядев, что среди травы повсюду виднеются кости, вдруг понял, что ему довелось увидеть собственными глазами не что иное, как ПМБГ — полуматериального боевого голема, оружие, запрещенное всемирной конвенцией как негуманное, но то и дело всплывающее где-то на земном шаре.

ПМБГ, упакованные в какой-нибудь небольшой предмет (обычно в кувшин, поскольку в их разработке использовались параметры джиннов), могли сколь угодно долго лежать в каком-нибудь месте, чтобы при приближении неприятеля самораспаковаться (самовызваться, как это называли в газетах) и, перейдя из энергетического состояния в полуматериальное, приступить к действию. То есть убивать все живое с массой не ниже, чем у фэйри, оказавшееся в пределах досягаемости.

Кто поставил здесь голема, почему его не обезвредили, когда он перестал быть нужен? Пустые вопросы. Кохлундские леса полны подарками войны…

Персефоний повернулся, чтобы уйти. Олень, безусловно, мог бы стать для него законной добычей, но связываться с боевыми чарами очень опасно. Насколько он знал, саперы уничтожали ПМБГ дистанционно, запуская на занятый ими участок двух-трех големов сходной структуры.

Но что-то мешало уйти… что-то, замеченное краем глаза, но не осознанное. Персефоний вновь осмотрел поле боя и разглядел скелет разумного, именно — лешего. Разбросанные вокруг клочья одежды были когда-то формой, но не военной, а егерской. Беднягу назначили временным смотрителем леса уже в дни перемирия.

Взмах лапы — олень пошатнулся, упал на колено…