Werfuchs

Делать нам было совершенно нечего. Пытались сыграть в карты, и карты все унесло ветром. Так и не собрали полную колоду, ковыряясь в молодой траве.

Андерс придумал себе занятие: рисовал зелёной краской на деревянной толкушке для картофельного пюре.

— Сойдёт за гранату! — говорил он.

Амуниции у нас осталось маловато.

Я лёг на мешок с песком, уставившись в небо и слушая лязги и трескотню из рации. Дырявые серые облака сновали то туда, то сюда. Солнце иногда проглядывало через них, и на миг становилось тепло.

— И где же вот это твоё: "Эх, сейчас бы пожрать!"? Эй, Андерс! — сказал я.

— Еда в жизни не главное, друг мой. — сказал Андерс.

Он потёр своё давно не бритое лицо.

— Я теперь понимаю смысл христианского поста. — сказал он опять.

— Ох, и в чём же? — я прикрыл глаза ладонью от выглянувшего солнца.

— Чтобы, понимаешь, сладость и чувство сытости не затмевали голову. — Андерс вздохнул и поднял щепотку дорожной пыли. — Чтобы яснее ощущать этот мир, ощущать свою жизнь. Я примирился с лишениями, которые познал в детстве. Сейчас уже ем ровно столько, сколько надо чтобы утолить голод.

— Или столько, сколько найдём! — засмеялся я.

— Смейся надо мной! Это тоже полезно! — махнул он на меня рукой.

Андерс переменился в лице и сначала дёрнулся к нашему орудию, но сразу присмирел и расслабился.

Я сел на мешок, прищурился. На горизонте показались кайзеровские каски. А за ними и тела в облезлой серой форме, на чьи головы каски и были надеты. Наши возвращались.

— Зачем пришли? — крикнул им Андерс.

— Устали мы! — закричал один из них в ответ — Домой идём!

Я и Андерс злорадно улыбнулись.

— Когда все земли отвоюете обратно, тогда и приходите! — Андерс захохотал.

Солдаты встали перед нами в пятидесяти метрах.

— Вы не представляете, что там творится! Как там тяжело! — сказал, видимо, их командир, — Все наши уже давно сдались!

— Знаем мы как там тяжело! — сказал Андерс и хохотнул.

— Да ни черта вы не знаете! — закричал один из солдат, — Сидите здесь на заднице без дела, а мы там подыхаем!

Андерс обнял пулемёт и приложился к оптике.

— Разворачивайтесь скорее, гордые сыны Рейха! — крикнул он, — А не то здесь прямо подохнете!

— Да нет у них патронов! — сказал ещё один из солдат.

— Проверить удумал? — кричал Андерс, — А у тебя-то самого они остались? Автоматик-то небось пуст!

Все мы устали. Давно не ели, давно не брились и не спали с любимыми женщинами.

Я взял деревянную гранату Андерса и кинул её в бедных солдат. Они разбежались и удрали обратно за горизонт. Краем глаза я видел, как Андерс взялся за живот, разинув рот, не в силах больше хохотать.

— Ну, братец, ты конечно выдал! — сказал он, восстановив своё дыхание.

Мне больше не хотелось смеяться. Выглядело всё сплошной нелепицей: вся война и вся жизнь. Я чуть снова не растерял все свои чувства и желания, чуть не оцепенел от бессмысленности всех событий вокруг. Из последних сил я схватил трубку рации и набрал штаб.

— Как слышно, приём! — сказал я.

Никто не ответил.

— Мы только что развернули отступающий отряд пехоты, приём! — снова сказал я.

— Что? Чего? Какой ещё отряд? — спросил штаб.

— Не знаю, мы не узнали его номера, он пытался на нас напасть, и...

— Вы там надоели уже все. Хотите за Гитлера своего воевать — воюйте! А я всё, американцам иду сдаваться. Всё, конец связи.

Андерс посмотрел на меня.

— Что там? — спросил он.

— Андерс, пошли домой.

— Чего? — ухмыльнулся он, — Вот так, сразу?

— А как надо? — взглянул я на него, обветренного и пыльного, — Я устал. И ты тоже устал. Хватит воевать.

— Л-ладно... — сказал он.

Мы по привычке сложили пулемёт и понесли с собой. Через полкилометра Андерс предложил:

— Что мы его всё несём? Выкинуть пора.

Скинули в дорожную канаву. Я так долго носил его, что полученная лёгкость принесла одно лишь беспокойства. Словно часть тела отрезали и тебе кажется будто она всё ещё при тебе.

В канаву полетели и наши каски, и знаки отличия. Когда срезали их с формы — почувствовали боль. Тоже самое что и отрезать свои соски: мужчине они ни к чему, без них ты спокойно проживёшь. Но эта процедура отзовётся сильной болью, и оставит уродливые шрамы на всю жизнь.

— А ты откуда, Андерс? — спросил я, — Который год уже вместе, и до сих пор не знаю.

— Магдебург.

— А я из Гамбурга. Это налево.

Дорога перед нами разделилась.

— А мне направо, — сказал Андерс.

Мы посмотрели друг на друга, помолчали.

— Ну, рад был, что ли, познакомиться, — начал Андерс и осторожно предложил мне пожать его руку.

Мы обняли друг друга. Быть может, крепче, чем собственных жён до войны.

Я пошёл налево. Андерс пошёл направо.

***

Вместо города, который я знал, меня встретили торчащие из наваленных кирпичей углы прежних зданий. Между тем, дороги остались целыми и чистыми, как раньше.

Дом с моей комнатой уцелел, один на несколько кварталов. Я поднялся по лестнице и услышал знакомый голос:

— Карл, не оставляй крошек на столе! Хлеб мы с тобой не знаю когда ещё получим! Всё съедай, слышишь?

Её голос стал твёрже.

— Господи! Неужто ты, самый! — сказала она, увидев меня.

— Мама, а это кто? — сказал маленький босоногий мальчуган из-за её спины.