Взывая к мифу

Марлоу выказал большую проницательность, характерную для великих поэтов, когда задавался вопросом, имеет ли тело что-то против того, чтобы подписать договор о продаже души. А Мефистофель выказывает свой дополняющий характер: он, будучи агентом мирового зла, отговаривает Фаустуса подписывать этот документ! Позднее мы также поражаемся проницательности Марлоу в той сцене, когда ангелы добра сражаются с ангелами зла. И старик (которого мы можем рассматривать в качестве психотерапевта) также пытается вернуть Фаустуса в лоно его первоначального человеческого естества, его судьбы как простого человека. Но Фаустус отметает прочь все эти предостережения, даже то, что его кровь свертывается еще до того, как он ею подпишется, и ведет себя так, как в те времена хочет каждый: он хочет быть «распутен и похотлив».

Далее Фаустус спрашивает Мефистофеля: «Где место то, что адом мы зовем?», на что дьявол отвечает:

Среди стихий, в пучине мирозданья.
…
У ада нет ни места, ни пределов:
Где мы – там ад, где ад – там быть нам должно.

Это все очень похоже на двадцатый век, на Сартра: «Ад – это другие люди».

А затем Фаустус отодвигает эти вопросы в сторону – его охватывают сексуальные желания. Он требует:

Достань мне… самую красивую девушку в Германии; я распутен и похотлив.

Далее следует требование к Мефистофелю принести ему книгу магии:

В которой я мог бы найти всякие заклинания и магические формулы, чтобы вызывать духов когда угодно.

После того как Мефистофель дает ему эту книгу, он требует еще:

Так дай еще такую книгу, где мог бы я видеть все светила, чтобы изучить их движение и свойства.

Даже ангелы включаются в психологическую и духовную борьбу за эту человеческую душу. Фаустус не является воплощением зла в нашем понимании; он никого не убивает, в отличие от Фауста у Гете, не принимает участие в каких-то трагически заканчивающихся жестокостях (как это делает Фауст у Гете в отношении Гретхен), его действия не приводят к гибели в огне двух пожилых людей только потому, что он хочет, как Фауст у Гете, увидеть результаты своих деяний с того места, где стоял их домик. Марлоу показывает на сцене только те устремления, с которыми внутри себя борется каждый человек в зрительном зале. Он дает психологическую и духовную картину сомнений, страхов, конфликтов, которые все эти люди переживали в своих жизнях, будучи гражданами своих стран в эпоху Ренессанса с ее огромными предоставлявшимися им возможностями и огромным присущим ей злом.

Именно то, что Фаустус отрицает Бога, противопоставляет себя Богу, и составляет трагедию. Это очень похоже на более позднюю интерпретацию этого мифа Томасом Манном. Фаустус проклят из-за своих мыслей, из-за своего желания обладать божественной властью, а не просто из-за каких-то своих действий. Поэтому-то толпы воспринимали так близко к сердцу эту пьесу – у каждого были такие желания, глубоко запрятанные порочные фантазии, греховные мечты. Желания, а не действия являются причиной неврозов – в этом и убеждал нас много позже Фрейд.

Мы уже видели, как сам Мефистофель умолял Фаустуса не пускаться во все тяжкие, подписывая тот договор. И на протяжении всей пьесы действовали не только ангелы зла, но и добрые ангелы, которые тоже умоляли Фаустуса раскаяться, пока еще есть время. Духовная борьба рассматривается под разными углами, когда Фаустус пытается с рациональной точки зрения оценить ту сложную ситуацию, в которую он попал, и обвинить Мефистофеля в том, что тот его соблазнил:

Когда смотрю на небеса, я каюсь,
Кляня тебя, коварный Мефистофель,
За то, что ты лишил меня блаженства.

На что Мефистофель справедливо замечает: «Нет, самого себя кляни, о Фауст!» Затем дьявол ставит под вопрос утверждение о том, что небеса так прекрасны; он, как ни странно, предпочитает жить в мире людей:

Ну, полно, Фауст…
Что небеса – такая прелесть, что ли?
Прекрасней их ты вдвое сам, как всякий
Здесь на земле живущий человек.

Это отражение того великого гуманизма, который характерен для эпохи Возрождения. Человек ощущал, что это хорошо – жить и смотреть на мир с радостью; это в своих полотнах показывал Джотто, и даже Брейгель изображал на холстах радость от сбора урожая пшеницы, от катания на коньках и просто от жизни. Во всех этих мифах о Фаустусе делались обязательные попытки найти все то лучшее, что содержит в себе жизнь человека, и одновременно выражалась зависть по отношению к небесам. Гуманизм заключался в тот период в отчаянной борьбе между свободой, с которой наука стремилась к новым открытиям, и сохранявшими огромное влияние остатками абсолютного авторитета церкви.