Взывая к мифу

Во второй части Гете в основном сосредотачивается на проблемах сексуальности и власти. Некоторые строчки носят характер грубого фарса, например, когда Мефистофель чудесным образом переплавляет золото в гигантский фаллос, которым угрожает дамам и шокирует их. Но на значительно более глубоком уровне власть и сексуальность являются важнейшими аспектами всего мифа о Фаусте. Секс по большей части становится внешним выражением власти, силы и могущества. В наши дни это частично прослеживается в порнографии, коммерциализации всего, что связано с сексом, в современной рекламе, построенной на сексапильных блондинках и знойных брюнетках. Между принятым в нашем обществе отношением к власти, с одной стороны, и сексуальностью – с другой, прослеживается любопытная связь.

Во времена промышленной революции началось радикальное дистанцирование между рабочим, своими руками делающим какой-то продукт, и теми людьми, кто этот продукт использует, потребляет. В самом деле, какой-либо рабочий практически не видит ничего из того продукта, в производство которого он вносит свой вклад, за исключением того немногого, что он делает сам. Отчуждение труда только усиливает отчуждение человека от самого себя и от других людей. «Персонализированность» теряется. С ростом и развитием промышленности и буржуазии секс становится отделенным от личности – точно так же, как какой-либо материальный продукт, сексуальные отношения стали предметом купли-продажи.

Фауст хочет лично увидеть Елену Прекрасную, которая всегда была символом красоты и высшего удовлетворения любовной страсти[183], и требует, чтобы она стала его любовницей. Он думает, что для Мефистофеля не составит труда вызвать Елену и сделать так, чтобы она появилась.

Фауст
Когда ж захочешь, так без разговора:
Раз-два, глядишь – и все готово скоро![184]

Но у Мефистофеля на это совершенно другой взгляд. Фауст должен отправиться к Матерям. Это странная группа персонажей, которая вызывала и вызывает бесконечное множество вопросов с того самого времени, как Гете написал свою пьесу. Матери вроде бы единственные, кто обладает таким могуществом, которое может угрожать Мефистофелю и которого он боится.

Мефистофель
Неохотно я
Великую ту тайну открываю.
Знай: есть богинь высокая семья,
Живущих вечно средь уединенья,
Вне времени и места. Без смущенья
О них нельзя мне говорить. Пойми ж:
То Матери!
Фауст (вздрогнув)
Что? Матери?
Мефистофель
Дрожишь?
Фауст
Как странно! Матери, ты говоришь…
Мефистофель
Да, Матери! Они вам незнакомы,
Их называем сами нелегко мы.
Их вечное жилище – глубина.
Нам нужно их – тут не моя вина.
Фауст
Где путь к ним?
Мефистофель
Нет его! Он не испытан,
Да и неиспытуем; не открыт он
И не откроется. Готов ли ты?

Тут мы ненадолго остановимся – вышеприведенные строки очевидным образом напоминают психотерапевтическую сессию, особенно вот это: «Готов ли ты?» Мать, которая рождает нового человека, которая своей утробой обеспечивает выживаемость человеческой расы, – этой темы нет ничего важнее. Для того чтобы научиться любить, каждый пациент должен ясно и четко осознавать то психологическое воздействие матери, которое все еще остается в нем. Мефистофель доказывает это, заставляя Фауста взять на себя ответственность за свою тревожность и свои страдания: «Нам нужно их – тут не моя вина»[185].

Зададимся вопросом: создавая свое произведение на основе этого мифа, не пытается ли Гете ослабить собственное чувство вины? И какое отношение этот отрывок имеет к смягчению чувства вины, характерной для той эпохи? В этом фрагменте Матери выглядят как враждебные фигуры. Я слышал, что Гете с двадцати пяти лет ни разу не виделся со своей матерью до самой ее смерти, несмотря на то, что часто наведывался во Франкфурт, где она жила, и проезжал через город. Мы также знаем, что Гете часто увлекался женщинами, и они отвечали ему взаимностью. Бросаясь очертя голову в очередные отношения, он врывался в жизнь женщины, просто ее использовал, а затем покидал. Он всю свою жизнь ломал голову над тем, почему мог создавать великие поэтические произведения только тогда, когда рядом с ним чувствовалась женственность. Он женился довольно поздно, причем на своей любовнице, которая менее всего, казалось бы, для этого подходила. Он звал ее «мой постельный кролик». Будучи на шестнадцать лет его моложе, она была маленькой и живой девушкой, не очень красивой и не очень умной, но, как говорится, она была сама непосредственность.

А теперь вернемся к Елене Прекрасной.