Взрыв

Счастливый, он снова вбежал в комнату, загремел впотьмах стулом. Даша подняла голову, но Балашов снова поцеловал ее, подоткнул сползшее одеяло, и она уснула.

А он, скача на одной ноге, не попадая в штанины, стал нетерпеливо натягивать брюки. И только уж одевшись, опомнился и увидел, что еще ранняя рань, нет еще шести часов и бежать некуда. А ему необходимо было бежать сейчас же, сию минуту, нестись, скорее рассказать и Филимонову и всем, всем, что он нашел, что он не пустое место, а полезный, нужный стройке и людям человек.

Время тянулось ужасно медленно, стрелки будто прилипли к циферблату, и Балашов совсем измаялся.

Уже в половине седьмого он не выдержал и отправился на работу пешком.

Филимонов сперва с недоверием слушал торопливые, захлебывающиеся слова своего мастера, но когда тот с карандашом в руках доказал ему, что его решение — штука дельная, Филимонов заулыбался, обошел вокруг стола, увесисто хлопнул Балашова по спине и тут же смутился, забормотал извинения.

А Балашов был счастлив.

В этот же день принялись за дело.

Идея была такая: Балашов предлагал нарезать трубопровод прямо в траншее на тридцатишестиметровые куски — по шесть труб в куске, трубоукладчиком вытащить их наверх, на бровку, и там уже спокойно и надежно сварить все куски в одну плеть и заизолировать битумом. Вот в этом-то месте Филимонов и усмехнулся недоверчиво и чуть не потерял интерес ко всей затее. Об этом он и сам думал, да только...

— Ишь надумал! А как же мы ее обратно в траншею опустим — такую махину? Ни один трубоукладчик не подымет. А если столкнуть с бровки, опять швы полопаются, — сказал он.

Но вот тут-то и была соль балашовского решения. Он предлагал сваренные уже плети герметически закрыть с двух сторон заглушками, чтоб они имели плавучесть, потом залить всю траншею до самого верха водой и двумя бульдозерами столкнуть трубопровод не на жесткое дно траншеи, а в воду.

Не приподнимая, просто перекатить, это бульдозерам вполне по силам. Трубы будут плавать. Затем поставить насосы, выкачать воду, и плети спокойненько и равномерно улягутся на дно.

А то, что бульдозеры да трубоукладчики поцарапают пару деревьев, так это уж были сущие пустяки.

Не только Балашов и Филимонов, любой рабочий согласился бы заплатить штраф озеленителям из своего кармана, только бы перестала мучиться вся бригада в этой трижды проклятой трубе.

В общем, предложение было стоящее. Настоящее, смелое инженерное решение, и Филимонов, который прекрасно понимал это, был горд за Балашова, и всякому, кому хоть чуточку это было интересно, рассказывал, какой у него головастый мастер — придумал такую штуку, а сам вовсе еще молоденький и работает-то еще всего ничего.

 

В тот вечер Филимонов на радостях выпил маленькую и неожиданно для самого себя вдруг загрустил, запечалился.

«Вот ведь совсем еще зеленый парнишка, что он может знать о производстве, смешно сказать! Только-только втягивается в это дело, а поди ж ты, — придумал он, а не я. А почему? Потому что — образование!»

Жалеть себя Филимонов никому не позволял, да и кому бы это пришло в голову! Не выпей он эту чекушку, и себе не позволил бы.

Но тут, как бывает иногда со всяким человеком, если только он не жестокосердная сволочь, а умеет и смеяться, и грустить, и жалеть других людей, на Филимонова накатило чуть расслабляющее, щемящее чувство жалости к себе.

Он свесил голову и стал обижаться, что ему так не повезло, что рос он во время войны и в послевоенные скудные, суровые годы, рос без отца, слишком рано узнав, что надо быть шустрым, порой зубастым, если не хочешь ходить голодный.

Он узнал еще многие другие вещи, которые хорошо бы не знать вовсе, а уж если суждено тебе узнать их, то лучше как можно позже.

 

Отец сгинул в первые же месяцы войны. Филимонов остался с матерью, которая зарабатывала гроши, и, надо думать, счастье ему выпало, что матери с большим трудом удалось устроить его в ремесленное училище. Потому что неизвестно еще, по какой дорожке он пошел бы.

Те ребята, которые с утра до вечера роились на задних дворах, за сараями, дружки Филимонова, каждый день строили планы, в центре которых лучезарным светом сиял круг колбасы.

От буханки хлеба, да и просто от лишнего сухаря они бы тоже не отказались, но, как все романтические натуры, предпочитали мечтать о далеком и недостижимом.

Целыми днями, до отупения, играли они в «пристенок».

Играли, в зависимости от капиталов, по гривеннику, по полтиннику и выше.

Для тех, кто не знает, что такое «пристенок», можно пояснить.

Сперва твой противник шмякает пятаком об стенку, и пятак летит на землю.

Тебе надо метнуть об стенку же свой пятак таким образом, чтобы он упал на расстояние растопыренных пальцев — большого и мизинца — от чужого пятака.

Дотянулся пальцами — твой верх, не достал — снова мечет другой, если и он не достал — опять ты, и так далее, пока в карманах позвякивает.