Взорвать Манхэттен

Придумается нечто и в отношении всякого рода кризисов. Алиса рассуждает о них, опираясь на голые умозрения и интуицию, а я-то знаю, что нас ждет в скором будущем. Лопнут многие финансовые пузыри, и содрогнется весь мир. И выплывет несостоятельность нашей колониальной экономики с ее опять-таки колониальными налогами и факт перепроизводства частными лицами, ведающими федеральной системой, нашего доллара. Вот уж будет кризис, так кризис. Впрочем, управляемый нами. И цель его – скупка подешевевших производственных активов по всему миру, недвижимости, банков, списание наших долгов и – учреждение новой мировой валюты. Печатать ее будем опять-таки мы, единственно, для приличия сменим вывеску прежней типографии. Придадим ее названию этакий международно-солидарный окрас. И придумаем основополагающий лозунг: «Финансисты всех стран, объединяйтесь!». Все провалы спишутся на президента, которого сейчас предстоит выбрать в качестве будущего козла отпущения, ибо смысл его правления – перестройка старого государственного здания, а такая задача провальна по сути, ибо все сведется к латанию прорех, неудержимо расползающихся. А чтобы снести старое под фундамент, надо отчетливо представлять новое. Но ничего и сносить не надо. Надо попросту упразднить сегодняшнюю финансовую виртуальность. Содрать красочные рекламы, обнажив суть скрывающихся за ними серых, заплесневевших стен. Мир должен прийти к зачинанию новой экономики, и ничего с этим не поделаешь. Другое дело – кто и с какими активами войдет в ее строительство? Хотя что за вопрос – «кто?»

Трезвонит телефон. Это – изменник Ричард. Покуда благоденствующий. Голос его отдает неслыханной и настораживающей теплотой.

– Звоню из вашего дома, – говорит он. – У нас большая проблема…

Я привычно цепенею в ожидании неприятностей. Он мнется. Затем с неохотой продолжает:

– Патрик пошел погулять в сад…

– Ну?! – требовательно восклицаю я.

– Он еще слаб после болезни… А тут собака вашего соседа…

– И что? – произношу я зловеще.

– В общем, Патрика больше нет… – с преувеличенным сочувствием заявляет он.

На голову мне словно падает огромная стальная плита. Я раздавлен. Я наполнен невыносимым страданием, куда худшим, нежели то, что я испытал недавно в калифорнийском госпитале. Выставившем мне, кстати, счет на семьдесят две тысячи долларов. Включая шестьсот сорок за вызов пожарной машины на место происшествия. Машину я не вызывал. Расходы оплатит страховая компания, но все равно – сволочи!

– Сволочи! – говорю я. – Не могли уследить за моим парнем. Где Барбара?

– Она не в состоянии говорить, сэр…

– Пристрели собаку, – говорю я. – Я не знаю, как ты это сделаешь, но это приказ.

– Мы уже это сделали, сэр, – смиренно отвечает он. – Один человек из охраны… Он сразу все понял. Собака напала на него, если дело дойдет до суда.

– Я скоро буду, – откликаюсь я, едва сдерживая рыдания.

Мой милый Патрик, частица души моей! Сейчас она словно вырвана из меня злобной, когтистой лапой. И боль от такой раны нестерпима. Я плачу. Я не могу остановить слезы от этой боли, утраты и горчайшей обиды на бессердечие судьбы.

Когда-то нам навязали котенка. Я не хотел его брать, настояла Барбара. Я наугад выбрал его из корзины, брезгливо держа под мышки двумя пальцами, отнес в машину. А после, когда ехал домой, занятый важным разговором по телефону, отбросил в раздражении на сиденье пищащий, искательно тыкавшийся в меня пушистый комочек, и он, неловко упав, подвернул лапку. Боже, как он закричал от боли и несправедливости! Мое сердце оборвалось. Я прижал его к себе, изнывая от вины и стыда, и баюкал как ребенка, и душа моя наполнялась любовью и состраданием к этому существу, впоследствии ставшему моим лучшим другом, понимавшему меня с полувзгляда, и даже подмигивающему порой утешительно, когда случались неприятности, и я был не в духе. Он действительно будто пророс в меня, он старел вместе со мной, и последние годы я беспокоился о нем постоянно, как о самом родном существе. Меня просто преследовали эти страхи. И теперь они воплотились в свершенный ужас, смявший мою душу.

Я совсем беспомощен. Голова гудит от суматохи бессвязных мыслей. Я устал от этой жестокой жизни. Мне думается о смерти, как об избавлении от того мира, что я создал вокруг себя и что приносит мне сплошные тягости и страдания. Мне все опротивело, я ко всему равнодушен. Но живым мне не вырваться из уготованной колеи. Может, в смерти есть тайна великого пробуждения, и, раскрыв глаза в новом пространстве, я увижу в нем безмятежный зеленый луг, залитый неведомым солнцем, и ступлю на него, а навстречу, блаженно жмурясь, шагнет старый дружище Патрик. И скажет: пойдем, я заждался тебя. Здесь нет лжи, изуверства и боли, здесь не нужны деньги и власть, здесь только сотворчество с Богом.

Я иду в ванную, ледяной водой вымываю заплаканные глаза и принимаюсь одеваться. Через два часа я дома.