Вызов в Мемфис

— Ну конечно. Это предпраздничный подарок, — сказал я.

Я чувствовал, что бумагу она срывала с неподдельным нетерпением. Она раскрыла книгу со старинными и малоизвестными рождественскими произведениями. И почти тут же, не успел я и глазом моргнуть, бросилась мне на шею и поцеловала с такой любовью, что стоило усилий увлечь ее в менее заметный угол комнаты. Но она только рассмеялась. «Зачем переживать, увидят нас или нет?» — спросила она. Но я смог усадить ее на ближайший диван и вернул ей поцелуй много-много раз. Наконец она отстранилась от меня и, глядя прямо в глаза, тихо сказала: «Я хочу, чтобы однажды ты пошел со мной в спальню, Филип». Конечно, я пошел с ней в тот же вечер, и с тех пор мы были настоящими возлюбленными и воображали, что связаны вместе навсегда.

Под западным фасадом дома Прайсов, выходящим на раскинувшуюся долину Секвочи, был ручеек, который в зимнее время бурно бежал по камням, превращаясь в миниатюрный водопад, падавший каскадами по крутому горному откосу. В самые холодные дни мы с Кларой сидели рядом с ручьем и наблюдали за нежным течением прозрачной воды. Особенно мы наслаждались зрелищем, когда по краям нарастали полуостровки льда и вода словно бы силилась не замерзнуть целиком. Когда лед сковывал ручей по берегам, порою выходило солнце, и тогда поверхность множества ледяных полуостровов блистала, как осколки разбитого зеркала. Не знаю, сколько раз и как долго мы сидели вот так и глядели на воду и лед. Уверен, по меньшей мере полдюжины раз за зиму. Но особенно мне запомнилось, как однажды я нашел Клару у ручья, когда поднялся из форта Оглторп в субботний день. Тогда я привез ей целую охапку подарков. Я добирался до Сторожевой горы через Чаттанугу — без этого было не обойтись, поскольку из форта я ехал на городском трамвае, — и по пути зашел в две букинистические лавочки и другие магазины, чтобы поискать что-нибудь, что доставило бы ей радость. Кроме очаровательных первых американских изданий Суинберна и Эрнеста Доусона, я приобрел еще три маленьких гостинца: хрупкий китайский флакончик с сухими духами — не больше сантиметров пятнадцати в высоту, — шелковый шарф лавандовых и горчичных цветов и золотую булавку с крошечными рубинами — последняя стоила не меньше половины моего годового жалованья в армии. Клара открывала подарки заботливо, один за другим, и после каждого мы обнимались. Она закидывала голову и радостно смеялась, а потом мы долго сидели с ней в обнимку, в тяжелой зимней одежде, на берегу ручья.

Она была первым человеком — возможно, единственным, — кому я покупал подарки. Наградой служили ее радость и удовольствие, и мне даже нравилось, что она никогда не дарила подарков в ответ.

Всего за несколько недель до того, как Клара оставила меня и была сослана в Южную Америку, я ненадолго ездил в Мемфис — в первую очередь, чтобы повидать мать, переживавшую очередной период полного отстранения от жизни. Я провел с матерью несколько часов наедине, но не рассказывал о Кларе. Впрочем, когда она за туалетным столиком рассеянно перебирала на подносе драгоценности разной стоимости, а также другие безделушки и сувениры, я заглянул ей через плечо и на этом подносе заприметил очень красивый золотой кулон в форме четырехлистного клевера. Работа была тонкая, на каждом лепестке выгравирован клевер поменьше, а висел кулон на двойной золотой цепочке с такими невероятно маленькими звеньями, что спутанные вместе цепочки казались почти что золотой сетью. Из-за ассоциации, мгновенно вернувшей на Сторожевую гору, у меня захватило дух от его красоты. Я никогда не видел, чтобы мать его носила, и едва ли не решил, что она положила его на поднос нарочно, чтобы он попался мне на глаза. И все же, разумеется, я знал, что в действительности это была чистейшая случайность.

Я попросил у матери кулон, чтобы его разглядеть, и сказал, что у девушки, с которой я «встречаюсь» в Чаттануге, особая слабость к четырехлистным клеверам. Возможно, я, вопреки себе, намекал, чтобы мать мне его подарила, но больше я помню, что меня поразило само совпадение. Мать тут же отдала кулон и настаивала, чтобы я подарил его девушке, с которой «встречаюсь». Она нежно на меня посмотрела и сказала: «Я всегда хотела его кому-нибудь отдать. Но у твоих сестер другой вкус, и твоя подруга — самый подходящий человек. Должна тебе сказать, его мне подарил человек, которого я очень любила до того, как встретила твоего отца. Он умер — тот, о ком я говорю, — погиб из-за несчастного случая. Упал с лошади. С тех пор я невзлюбила лошадей. Я хранила этот кулон много лет — пожалуй, из-за теплых чувств, хотя их давно уже нет. Всегда прятала от твоего отца и из-за этого иногда даже переживала угрызения совести. Но больше теплых чувств не осталось. Боюсь, у меня уже ни к чему не осталось чувств. Сделай одолжение и забери его у меня. Твоя подруга — самый подходящий человек для этого кулона». Потом мать настояла, чтобы я отнес его ювелиру и тот починил одно из звеньев в цепочке и выпрямил или заменил золотую булавку, на которой висел кулон.