Выстрел в Опере

— Да ничего. — Даша сморщила нос. — Она даже сказать ничего не сможет, потому что она их еще не написала. Сама подумай, если она должна была их написать в 1912 году, как она узнает сейчас, что должна была их написать? Если и услышит, решит, что кто-то другой написал их раньше. Только подумает: надо же, как у нас мысли сходятся. И заткнется. Она ж должна была весной первую книжку издать. А я ее опередила. Я первая! Первая поэтесса России, которая стала писать «о своем, о женском»! Теперь Ахматову будут считать одной из моих подражательниц, — вроде тех, кого ее муж Гумилев называл «подахматовками»… Нет, вы вообще въезжаете, сколько я людей оптом спасла?! И первого ее мужа, и третьего, Лунина, который в тюрьме погиб. И брата Андрея, который еще с собой не покончил. И сестру Ию. Всех, кого она еще не уморила.

— Зло это добро, — сказала Маша. — Зло это добро.

Она смотрела в окно.

На заснеженную Царскую площадь, помнившую первый в России трамвай — «сатанинскую машину», родившуюся в один год с написавшим о сатане Мишей.

На Европейскую гостиницу, в которой Ахматова согласилась стать женой Гумилева.

На неприглядный вход в Царский сад, где Киевица оставила Лиру. И на выросший между входом в сад и Купеческим собранием памятник Александру II Освободителю, заманившему на свое открытие Председателя Совета Министров Столыпина, дабы тот разделил судьбу императора, взорванного террористом Игнатием.

Посреди площади завязла коляска с извозчиком.

Петух немилосердно хлестал обреченную лошадь кнутом.

Сузив глаза, Маша выбросила вперед правую руку. Извозчик согнулся в три погибли, хлыст выпал. Ведьма пошевелила губами, посылая заклятие силы, — преодолев сугроб, лошадь легко пошла прочь, унося скрюченного мужика.

— Круто! — оценила зрелище Чуб. — И давно ты ведьмуешь? И как? Мы ж больше не можем!

— Разве слепые не ворожат? — спросила ее Ковалева с непонятным смешком. — Как думаешь, что я сделала? Добро?

— Конечно. А то?

— Ошибаешься. Наверняка у этого мужика трое детей. Наверняка он не сможет работать, и я лишу их кормильца. Наверняка мое добро обернется злом. Добро совершить невозможно.

— С чего вдруг? Дай нищему на паперти сто рублей — вот тебе и добро, — с легкостью разрубила «гордиев узел» подруга.

— Дав сто рублей одному, я обделю ими другого нищего, сидящего рядом. Он пойдет домой и умрет от голода. И мое добро станет злом.

— Ну так дай им обоим по пятьдесят, — не поняла проблемы Чуб.

Ковалева прилепила к стеклу обе ладони.

Киев искрился белой сахарной глазурью. С неба порошил мелкий снег.

«Зима, зима…» — говорил Город.

Все началось зимой и закончится ею.

«Это конец».

— Я поняла, почему люди слепые. Потому что мы не в состоянии вынести правду. И стоит ли жить, если добро — это зло. А зло — все то, что я считала ужасным, недопустимым, все это — добро! Ты украла стихи у Ахматовой… Наверняка она не сможет писать. Ей будет нечего написать — ты все забрала. Наверняка теперь она покончит с собой. Но я даже не могу сказать: ты поступила плохо. Смешно. У меня ребенка не будет.

— Что?! — взвыла «скорой помощью» Чуб. — Боже, Машенька… Выкидыш?

— Боже тут ни при чем. — Маша сжала ключ на груди. — Я сама. Сама предложила поселиться здесь. Навсегда. Но мы не родились тут, это не наше время. А наше время стоит. Уходя сюда, мы остановили его. Навсегда. У нас есть одна-единственная минута-зазор. С тех пор для нас не прошло ни секунды. Акушерка сказала: я беременна. Срок — неделя. И этот срок не изменится. Никогда.

— То-то у меня месячных нет, — скумекала Чуб. — Я вначале думала, я беременная. Потому думаю: от кого? Ну и расслабилась. Решила — акклиматизация, организм перестраивается. А он, оказывается, не перестроился, а заморозился. Кстати, о месячных. Ты слышала, что Катя выпускает прокладки?

— Все! Хватит. — Маша резко развернулась. — Довольно! Долго я буду служить между вами прокладкой «олвис с крылышками»?! Я умываю руки. Выясняйте отношения друг с дружкой! Я не хочу вас видеть. Я больше не могу смотреть, как вы… обе… а виновата я. Я больше не могу! Неужели вам было так трудно не делать зла?

— А кому это я сделала зло? — восстала Землепотрясная. — Ахматовой? Я спасла восьмерых человек! Разве ты не рассуждала так же, когда уламывала нас…

«Думаешь, Бог тоже думает так? Пусть вот умрет Маша, но зато выживут Катя и Даша?»

«Да».

— Замолчи!

Ненависть ослепила ее.

Белая ненависть.

Машу накрыло шапкой белого генерала — непроглядным холодом, пустотой.

Дашины цветы посыпались на пол. «Поэтесса» замахала руками, силясь разомкнуть пальцы Мира, душившего ее.

— Ы-р-р…. — с ожесточенным рычанием Мир Красавицкий отшатнулся к стене. Его лицо исказилось в оскале.

Чуб повалилась на цветы.

— Цепь, — провсхлипывала она. — Цепь-змея. Уроборос. Демон подарил. Она защищает от зла.

А Маша одним махом разгадала две тайны.

— Поэтому вы с Катей до сих пор живы. Она тоже носит «змею». Мир… Ты, — замедленно сказала она. Сказала утвердительно. — Ты пытался убить их с тех пор, как мы перестали быть Киевицами и стали смертны. Но почему? Ты ж не такой… Ты — хороший.