Выстрел в Опере

За ней притихло другое Прошлое. Где золотой николаевский рубль по-прежнему был самой твердой в мире валютой и отливался из золота 900-й пробы. Где, как и в последнем мирном году, Россия по-прежнему занимала первое место в мире по росту промышленности. Первое место в мире — по сельскохозяйственному производству. Первое место в Европе — по росту населения. И благодаря реформам Столыпина урожай возрос на треть, а крестьяне получили землю и хлеб вместо лозунгов «Земля и хлеб», завершившихся законом «о трех колосках» и голодом 33-го года…

За ней прятался другой Киев! Уже провозглашенный третьей столицей империи. «Сахарной» столицей России. Киев, взрастивший за десятилетие 1900 новых домов. Киев, Крещатик которого иностранцы называли новым Бродвеем. Киев, киевляне которого, приезжая в Москву, недоуменно оглядывали маленькие особнячки на Арбате и спрашивали извозчика: «Эй… А далеко ли до города?»

Киев, не вобравший в свою землю тело последнего витязя Руси. Оставшийся в памяти Столыпина лишь одним из городов на пути… Киев, отпустивший его.

— Слушай, — обеспокоенно сказала Маша, — давай подождем до 2 сентября. Вдруг Митя еще пойдет в театр.

— Ты сама говорила, он не отходит от ее постели!

— Да, — кивнула Катина «кузина Машеточка», наведавшаяся утром на Бибиковский № 4 во флигель своего «давнишнего приятеля» Мити поинтересоваться, не знает ли тот, куда подевалась ее двоюродная сестра. — Но ты же знаешь Богрова. Возможно, краем сознания он до последней минуты будет колебаться…

— Я не могу больше ждать! Я хочу знать, за что я страдаю.

Даша страдала от ревности.

Губастенький мальчик кормил Катю котлетами!

И именно ее взрывоопасное «не могу больше ждать» вынудило Машу поднять оживленную вторым «Мигом» руку и воспроизвести заветный щелчок.

Чуб взялась за портьеру:

— Ну, если сейчас я опять увижу двадцать гробов, я уже и не знаю, что делать, — сказала она.

Маша зажмурилась.

— Все нормально, нормально, — попыталась заговорить судьбу Киевица. — Там все хорошо. Там другая зима. Святки. Скоро Крещенье. Люди едут в санях. Девушки гадают на суженых. У нас все получилось. — Она услышала, как Даша отдернула штору и открыла глаза.

Витрина магазина «Мадам Анжу» была разбита.

От дома напротив остался один обожженный скелет.

Снег был испачкан грязными бурыми пятнами.

Мужчина в пальто медленно опускался на землю. Они не видели его лица. Не слышали выстрела. Он прозвучал за секунду до того. Всадник, восседавший на черном коне, не успел опустить револьвер.

Всадника окружали солдаты, матросы, исчерченные пулеметными лентами, обвешанные ручными гранатами, грязные, скалящие зубы.

— Офицер, — сказал всадник, указывая револьвером на мужчину в пальто. — Выправку не спутаешь. Едем. Офицерье, юнкеров, гайдамаков, монархистов, попов уничтожать беспощадно!

Царский сад станет офицерским кладбищем. Еще два года трупный запах будет стоять над Печерском. Людей будут выхватывать из очередей, снимать с извозчиков, будут врываться в квартиры, надругаясь, убивая. И, как в кровавой трагедии Шекспира, время вывихнет сустав, связь времен распадется — навсегда — киевской кровавой зимой 18-го, когда красные войдут в Город, и время, вздрогнув, вдруг перескочит с 31 января на 14 февраля — «новый стиль» по григорианскому календарю.

Все это будет.

Развернувшись в падении, мужчина в пальто повалился на снег.

— Я его знаю! — вскрикнула Даша. — Боже, он был у нас в кабаре. Офицер. Его зовут… Виктор.

Маша взяла ее за предплечье, желая отвести от окна. Предплечье вырвалось:

— Я же знаю, как его зовут!

Всадник двинулся в путь. Он был красивым. Бледным. С седой головой и больными, обожженными страстью глазами.

И Маша знала, как его зовут.

Михаил.

Сын нищего крестьянина Нижегородской губернии, получивший образование в парижской академии. Один из лидеров Октябрьской, спланировавший переворот. Главнокомандующий Петроградским военным округом, защитивший юную и страшную власть в те дни, когда ее, распространявшуюся на один Петербург, можно было подавить без труда.

Красный Наполеон. Морфинист. Ставший «щитом и мечом» Ленина. Ставший его «огнем и мечом», когда, разработав план «молниеносной эшелонной войны», он, без объявления войны, двинулся сюда, уничтожая недоумевающих, застигнутых врасплох…

Михаил Муравьев, превративший Машин Город в Ад.

Но все это беспомощно-отчаянное Машино знание, занявшее у вас, читатель, не меньше минуты, уместилось в три слова:

— Это был он.

— Муравьев?

Сорвавшись с места, Чуб схватила свой ридикюль, вырвала из него трудноопределимый предмет, подхватила левой уже летящую к ней, уже услышавшую призыв хозяйки метлу…

— Даша!

Она открыла окно. Она даже не стала седлать метелку, просто держась за нее, как за поручень, опустилась вниз, преградив путь вороному.

Конь встал на дыбы. Он почуял ведьму. Красногвардейские лошади с мучительным криком отшатнулись, рванули в стороны.

В Дашиной вытянутой руке был револьвер.

— Я — Киевица! — страшно крикнула она. — Я не дам. — И, переждав бесконечное мгновение, выстрелила.

Седой всадник рухнул.

И тут во Град влетел смерч.