Выстрел в Опере

— Вас возненавидят! — вскрикнул Богров. — В первую очередь сами евреи.

— Я знаю, — скорбно поджала губы Катя. — Но важно не то, что о тебя говорят, а то, какую пользу ты приносишь. Про того же Столыпина говорят много пакостного. А он…

— От какой непростительной ошибки вы меня удержали! Но я не могу позволить вам умереть. Нет…

— Кроме меня этого не сделает никто, — с достоинством произнесла Катерина.

— Я! Это сделаю я, — выпятился Митя Богров. — Я убью Николая. Я спасу вас.

— Вы только погубите весь мой план, — сказала Катя. — Вы — еврей. Кто поверит, что вы антисемит? А я — православная, дворянского рода.

— Вы правы. — (Даже варясь в ведьмином котле любви и смерти, он не утратил способности логически мыслить — за что заслужил Катино уважение.) — Что ж делать? Вот так отпустить вас на смерть. Вас, самую прекрасную, удивительную, восхитительную женщину, какую я видел. Ведь вы еще можете быть счастливы! Очень счастливы.

— Счастлива?! — презрительно зашипела Катя. — Выйти замуж, завести детей, ходить по балам и суаре, устраивать лотереи? Такое счастье вы мне предлагаете? — обиженно отпрянула она. — Подите прочь! Я думала, вы понимаете. А вы назвали меня женщиной!

— Простите! — схватил он ее за руку. — Вы потрясающая, изумительная, невозможная… человек. Поверьте, я понимаю, понимаю больше, чем вы думаете… Но как… Как же мне вас?…

«Вот и страдай теперь, как мы, — мстительно подумала „человек“. — Погляди на себя со стороны и подумай, как подсунуть мне свои котлеты? И убедить меня, что можно быть просто счастливой, не спасая никаких миров».

— Но, — подался он к ней, — помыслите, Екатерина Михайловна, ради чего вы жертвуете собой? Ради того, чтобы другие жили счастливо той самой счастливой жизнью, которую вы для себя отвергаете. Если вы готовы пожертвовать ради этого счастья своей головой, вы должны признавать, что в нем есть смысл. Ведь если его нет, бессмысленна сама ваша жертва!

«Прекрасно, мой мальчик, — похвалила его Катерина. — В логике тебе не откажешь».

— А кроме того, — наплевал на логику он, — я просто не пущу вас, и все!

— Вы не удержите меня! — взвизгнула Катя. — Если мне не удастся сделать это сегодня, в Купеческом, я пойду в театр. Я достала билет…

— Нет! — преградил он дорогу.

— Да!

— Нет!

— Да!

— Нет!

— Да!

«Кажется, — сказала себе Дображанская, — пора падать в обморок».

И который раз возблагодарила тесные, душащие и все объясняющие корсеты, благодаря коим потеря чувств была самым излюбленным дамским способом решения всевозможных проблем. Причем следовало отдать должное нефеминизированным дамам: их средство было и самым верным.

Красавица, гордячка, готовая идти в своем самопожертвовании до конца, падает в обморок и в лучших традициях Ф. М. Достоевского заболевает горячкой. Не меньше чем дней на шесть! Чтобы и царь, и Столыпин успели спокойно уехать, их убийство успело стать недостижимой мечтой, а Митя успел дважды спасти Кате жизнь — от петли и от смертельной болезни.

— Екатерина Михайловна! Екатерина Михайловна, что с вами?!

Опустившись на землю у Митиных ног, обморочная довольно отметила, что в голосе экс-убийцы звучит не только испуг, но и облегчение.

«То-то же! Будешь есть котлеты, как миленький.

Поскольку, согласно твоей новой логике, каждый, кто отказывается съесть котлету, тем самым делает смерть животного бессмысленной. То бишь совершает непростительное преступление по отношению к курице».

* * *

— Катерина Михайловна, съешьте котлетку.

— Не могу. Я не хочу есть. Я сама испортила все. Как я наказана за свое сумасбродство. Зачем я рассказала вам…

— Это не так, Екатерина Михайловна!

Больше суток Митя провел у дивана, возлежа на котором, Катя «боролась со смертью».

— Доктор сказал, вы уже были больны. Ваши нервы были на пределе. Оно и понятно. Если бы я не оказался рядом с вами в тот день, вы могли бы лишиться чувств там, в Купеческом. Кто знает, в какую минуту? Возможно, вы бы подняли револьвер…

Маленький дамский револьвер с перламутровой рукояткой Богров, конечно же, отыскал в ее сумочке вместе с прощальным письмом истерического содержания.

— Счастье, что я был рядом с вами. Ну, съешьте котлетку.

— Нет! — Катя несчастно отвернулась от стоящего рядом подноса с едой. — Я уморю себя голодом. Моя жизнь бессмысленна.

«Ты еще поймешь у меня, какой великий смысл имеют котлеты!» — садистски пообещала ему голодающая.

И с удовольствием означила: ныне съеденная ею котлетка практически приравнивается к смыслу Митиной жизни.

Ибо от нее зависит Катина жизнь!

Ведь по утверждению доктора (две «катеньки» за нужный диагноз), Катя поправится только в том случае, если будет отменно питаться.

* * *

— Ну что, открываем? — Даша опасливо смотрела на занавеску.

За ней снова прятался 18-й год.

Должно быть, совсем другой — «золотой», не выхолощенный мировой войной, не испачканный кровью.

За ней таилась другая страна — не завершившая жизнь на последнем мирном 1913, не принесшем разрушений, но ознаменовавшем начало войны между Небом и Землей.