Выйти в небо

Так пережил Федор Сергеевич первый свой инфаркт. И второй так же, когда узнал, что дом его в деревне спалили до угольков, что деваться ему теперь некуда, кроме как на постой к собственному внуку. Без единой собственной вещи. Голенький и как будто вообще без прошлого. Даже ни одной фотографии про прошлую жизнь не сохранилось. Паспорт да пенсионная книжка. Медали, ордена — все пеплом стало. А тут и с памятью началось… Правда, и раньше случалось. В сорок четвертом сбили его на «девятке», и даже не пуля, а какая-то железка крохотная воткнулась в затылок. Вынули, заштопали. Но через несколько лет, уже после войны, иногда вдруг с памятью что-то случалось. Как только заметили, тут же и комиссовали. Обиделся тогда. Считал, что несправедливо, потому что не было Федору Сергеевичу жизни без неба, как, впрочем, и всем, кого когда-либо от неба отставляли. В этом горе он хоть был не одинок…

К часу дня небо начало сереть, жара резко спала, и Федор Сергеевич встревожился — если к дождику, то половина радости долой. Он хотел и все последние годы мечтал выйти именно в чистое небо, чтобы видеть землю со всеми ее крохотульками. Благо предсмертным зрением не обидела его судьба, а, наоборот, наградила. Может быть, для того задуманного и затеянного выхода и наградила.

Глядя на сереющее, теряющее цвет радости небо, Федор Сергеевич почувствовал, что сейчас непременно вспомнится что-то обидное, и сказал себе: «Пусть!» Пусть вспоминается что угодно, лишь бы не рвалась нить… Чем больше вспомнится, тем легче выстроить нужную цепочку пережитого так, чтоб надежнее и прочнее обосновать свое последнее и, возможно, самое главное решение в жизни.

Вспомнилось. Обидели. Не дали «кобру». Хотели дать и почему-то не дали. Вернее, дали не ему. Тот, кому дали эту лучшую по тем временам машину, отлетав на ней почти всю войну, стал первым человеком воздуха. Четырежды герой. Понимал Федор Сергеевич, что не в машине дело, а в умении и везении… Но и в машине тоже… Вместо «кобры» получил Як-76. Сырятина. Не обкатали как следует — и под Сталинград. В первом же бою пару «мессеров» завалил. Повезло. Другим, многим… Им не повезло… Против «мессера» машина была хуже «харрикейна». Шказы постоянно отказывали… Необкатанные моторы запороли… Потом Як-9…

Федор Сергеевич сидел на рюкзаке не шелохнувшись. Наслаждался уже почти позабытым чувством хозяина-распорядителя собственной памяти. В те дни и месяцы, когда память отказывала, словно в клубок сворачивалась, образуя бесцветную пустоту там, где жило его прошлое, в такие дни и месяцы вся прожитая им жизнь укорачивалась до какой-то страшной и опасной малости. С подступающим отчаянием сражался до изнеможения, исключительно по привычке сопротивляться до последнего. А теперь вот, в эти минуты долго ожидаемого прозрения, прожитая жизнь виделась предлинной, по-настоящему достойной… Например, бои под Демьянском… Машины сначала «пятерки» лавочкинские, а потом Ла-7, с которыми ни «мессерам», ни «вульфам» не равняться. «Семерочка» — так любовно вспоминал… Когда вспоминал… Теперь вспомнил, будто не забывал вовсе. Крыло ламинированного профиля, масляный радиатор в хвосте, двигатель непосредственного вспрыска… Когда первый раз «в зону сходил»* на «семерке», сущим хозяином неба себя почувствовал. К началу сорок четвертого в небе — полное превосходство. Раздражались сыны неба: и чего на земле возится пехота всякая, гнать бы да гнать до самого Берлина!

Было чувство особенности — это тоже вспомнилось, правда, без особой радости. Потому что понимал: несправедливо. Пехота, как известно, царица… Но им, летчикам, тогда казалось, что они каждый царь… Сам тогда уже был командиром эскадрильи.

Тут портретной галереей замелькали лица доживших и не доживших, имена и фамилии равных, подчиненных и начальников и несколько, совсем немного, особо памятных, почти родных, но сказал себе: «Стоп!» Впервые за много лет приказал памяти остановиться. Имена и лица — путь к размягчению души. А сюда, на захолустный аэродром, он добирался для разрешения своего личного вопроса, главного и последнего вопроса жизни, своей жизни, единственной и неповторимой. В том смысле, что все позади. И ему повезло — добрался, хотя мог загнуться на полдороге. Сердце, оно же сердчишко, как «мессер» на хвосте, то и дело напоминало о себе острыми проколами. В глазах темнело, но говорил себе: доберусь! И добрался. Значит, не расслабляться!

Однако ж от одной прокрутки уклониться не смог: на посадку идет «кобра» с горящим мотором. А в «кобре» единственный за всю войну наипрямейший земляк из того самого городишка, куда и спарашютил по выходе на пенсию. В «кобре» капитан Петюнька Сапожников, мрачноватый парень, но верный и отчаянный. Полсотни метров до земли — «кобра» клюет носом и врезается в землю. И нет Петюньки, капитана и земляка. Даже похоронить толком нечего. Сработал остаток боекомплекта. А все потому, что на добротной американской «кобре» не предусмотрена цепная дубляжная тяга, а дюралевая под мотором попросту перегорела.