Выйти в небо

Леонид Бородин ВЫЙТИ В НЕБО

Небо… Что же оно такое, в конце концов, это многоцветное, неосязаемое марево, куда человеку нет доступа без придумки? А потом, когда с придумкой побываешь там, когда испытаешь движение и познаешь скорость, когда с движением и скоростью почувствуешь чудную, нематерьяльную плоть неба, ее сопротивление твоему вторжению и попустительство одновременно, когда вживешься и докажешь себя, опять же исключительно с помощью придумки, которая зовется самолетом, тогда уже и не думаешь о том, что вовсе не ты «сам летишь», а особым образом организованная железка оказывается более органична небесной пустоте, чем ты, человек, ею всего лишь управляющий. А вне «железки» чужд и противоестествен и мгновенно смертен. Но так думать нельзя и не надо. Обманное чувство хозяина или, по меньшей мере, соправителя, оно — правильная радость, из которой, как из почвы, взрастают спокойствие и уверенность, и тогда начинается работа… А работа — это уже понятно, привычно. Это как у всех людей во всех земных и неземных стихиях, где случается и приходится свершать работу. В море, положим…

Однако ж разница. Отошел от берега на сто метров, и близость берега еще страхует. Но сто метров вверх — это еще не небо, но уже и не земля, и надо уходить прочь, потому что небо — это то, что выше, а меж небом и землей пространство взаимной ревности, потому не балуй и не расслабляйся.

Теперь надо вспомнить, где это было… Легко сказать — вспомнить! В догоревшем костре, когда уже и угольков нет, вдруг что-то запоздало воспламенится, высветится в темноте на мгновение и медленно увянет. Памяти нет, такая вот болезнь предсмертная. Остались только судороги памяти. Иногда удается их спровоцировать напряжением, и тогда рваный клочок жизни высветится вдруг во всех деталях и пустяках, и хорошо, если в нем не окажется дурного или стыдного, потому что клочок-то рваный, ни причин, ни следствий — одна картинка… То-то настрадаешься…

Но надо вспомнить…

Свой последний побег в небо Федор Сергеевич обдумывал и готовил долго, и как только начал готовить, все время боялся не успеть, потому что жизнь уже была не в нем, а только рядышком, он будто бы даже мог наблюдать за ее неспешным, но и неостановимым истечением из тела. Безнадежный атеист, заподозрил тогда Федор Сергеевич, что жизнь и душа, это что-то не одно и то же, потому что жизнь истекала, а душа все еще ждала чего-то, с жизнью уже никак не связанного. Но в этом смысле он не хотел никаких открытий или откровений. Боялся, что тогда у него не хватит сил на главное — на последний путь к небу, как он его себе сперва вообразил, а затем и начал готовить втайне от внука и всего его внучьего семейства…

Нет, надо вспомнить, где и когда пережил он самый постыдный в своей жизни страх к тому самому, в метрах измеряемому пространству, которое еще не небо, но уже и не земля. Обязательно надо вспомнить, потому что от этого принужденного воспоминания зависит, как Федор Сергеевич был уверен, все дальнейшее, произвольно загаданное пробуждение памяти, когда по желанию любая картинка прожитой жизни раз! — и нарисовалась, и чтоб в его же воле придать ей движение вперед или назад. Федор Сергеевич верил, что такое возможно, и знал, что очень нужно.

Ан-12 заходил на посадку не с неба, а из-за восточных холмов — а почему бы и нет? Погода ясная, безветренная, посадочная полоса широченная — хоть вдоль садись, хоть поперек, да и вообще, когда всякий квадрат земли в памяти, почему бы по холмам да кустам не пошариться? Скучно, поди, ребятам — изо дня в день, из года в год одно и то же…

Но вот и случилось, вспомнил! Зима сорок первого. Разведка сообщает начальству: немецкая техника отходит на Клин — проверить. Только-только пересели с «Илов» на «МиГи»…

Ан-12 подкатил к ангарам, выскочили мальчишки… В сорок первом он был таким же…

Так о чем вспомнил? Пересели с «Илов»… А первый боевой вылет на Ил-16 в четыре двадцать двадцать второго июня… А потом всех расколотили… Полностью два полка… Больше сотни машин, минимум потерь в воздухе, а сесть некуда. Земля — ловушка. Из-под Гродно перелетели двадцать третьего на Черняны, а вечером этого же дня — паника… Команда «Всем в воздух!». Лететь на Лиду. Садились ночью. Опыта ночных посадок — ноль. «Ил» — костыль, фюзеляж короткий, шесть метров, на пробеге знай держи да держи…

Как он мог забыть эту ночь! Главная посадочная полоса в Лиде еще с весны на ремонте — готовили бетонку для дальних бомбардировщиков. На Берлин готовились. Пришлось садиться на боковые — и все сели. Без опыта. Сели! Бензин есть, заправиться нечем, шлангов нет. Боеприпасов нет. Техсостава нет. Перед рассветом началось. Волна за волной шли «сто десятые»… «мессера»… К девяти утра от двух полков один металлолом… Ни страха, ни ужаса… Одно удивление: как такое могло случиться, чтоб без боя потерять сотню машин?..