Выбор оружия. Повесть об Александре Вермишеве

Его тоже предупредили, что хозяйка, Мария Салопова, учительница трудовой школы, - человек, заслуживающий доверия. Ее покойная сестра Татьяна, революционерка-подпольщица, не раз сидела в тюрьме, была женой известного теоретика анархизма Всеволода Волина. Имелись сведения, что Волин совместно с Аршиновым, Бароном и другими представителями конфедерации «Набат» вот-вот должен примкнуть к Махно. Правда, с Махно как будто вновь достигнуто соглашение о борьбе против Деникина.

Сейчас Вермишев был сбит с толку неприязненным тоном хозяйки и даже не сказал ей, что встречал Волина в Петербурге. Вместо того он полез во внутренний карман тужурки за документами, но Салопова остановила его:

- Не надо. - Голос ее не смягчился. - Проходите. Скрипучими полутемными сенями она провела его в большую комнату с киотом в углу, белой кафельной печью, пианино у стены, стульями, креслами и диванчиком в полотняных чехлах, обеденным столом под вязаной скатертью и резным дубовым буфетом.

У раскрытой в глубь дома створчатой двери, сбоку от печки, стояли две дамы. Одна высокая, прямая, еще менее любезная, нежели Салопова, и еще более замкнутая. Вторая, одетая не без кокетства, - хрупкое, миниатюрное создание, напудренное, с беспокойными подведенными глазами.

- Александр Александрович Вермишев, - с некоторым трудом выговорил он.

- Елизавета Петровна Малова, Маргарита Николаевна Никольская, - представила хозяйка дам. - Мои соседки, - пояснила она и распорядилась: - Идите за мной.

Александр прошел за нею на дальнюю половину этого не такого уж маленького дома.

- Ваша комната.

И он увидел то, о чем можно только грезить. Большое окно, раскрытое в сад, тесаные, бревенчатые, словно натертые воском стены, обитый фигурными, железными полосами сундук, на котором постлана постель, темное от времени зеркало, этажерка с книгами и огромный, старинный письменный стол, на нем лампа под зеленым абажуром с бисерной бахромой.

Подойдя к зеркалу, он поморщился: лицо было чужое, от усталости осунувшееся, серое. Но ничего, ему немного нужно, чтоб отоспаться. А комната чудесная. Тут он напишет свою новую пьесу. Ночами будет писать, а в штабе перебеливать, если, конечно, удастся починить машинку. Он думал чуть не вслух, забыв о женщине, которая привела его сюда и стояла в дверях.

Он вспомнил о ней, обернулся, преисполненный благодарности за нежданную радость, но она не приняла его оживления.

- Вам нужно помыться с дороги, - бросила она. - Сегодня топили баню. Потом я вас накормлю. Снимите куртку, она, наверно, как компресс.

За два последних месяца кожаная комиссарская куртка приросла к нему; он верил, что она спасает от жары, от холода и .от пули. А уж от дождя она чудесно спасала. Поколебавшись, он все-таки расстегнул ремень с кобурой, скинул куртку на сундук. Документы, партбилет и револьвер, решив не стесняться хозяйки, рассовал по карманам галифе. Развязал вещмешок, пощупал, на месте ли путевые блокноты и пьеса. Затем достал свою любимую - белую, подаренную мачехой - кавказскую рубаху со стоячим маленьким воротником - перанги, наборный тонкий пояс, полотенце и подштанники. Сафьяновый несессер с пульверизатором, щетками для волос, ножницами и пилками, серебряной мыльницей, в .которой сейчас, увы, не было мыла, ему подарил, придя в мае 1909 года в тюрьму на свидание, Сашенька Патваканов. Мыло ему выдала хозяйка.

- Дети раздобыли, - сказала она, провожая его огородами, вниз по оврагу, к почерневшей баньке на берегу реки.

Когда он вернулся, его ждал накрытый стол. Рыба, жареная картошка, помидоры, тонко нарезанные пластинки сала, яичница, домашнее вино в графинчике. Саве показалось, что такого он не видел и на Большой Морской в ресторане «Кюба», куда приглашали его иногда Сашенька Патваканов и дядя Ваня Вермишев.

Он только теперь сообразил, что ничего не ел со вчерашнего вечера, и спросил с изумлением:

- Откуда все это?

Елизавета, перетиравшая у буфета рюмки, обернулась:

- Не все реквизировали...

Во взгляде молнией полыхнула злоба.

- Своими руками... у земли живем... - сказала она уже вяло и махнула полотенцем за окно, где виднелись сад, река вдали и угадывалась степь.

Странный все-таки дом... Эта Елизавета, черные горящие глаза на бледном лице, сильная, красивая женщина, она в трауре? Или монахиня, монахиня в миру? А отчего внезапная вспышка ярости? Не любит большевиков? В ее потерях виноваты они? Или успела пропустить стаканчик? А сама хозяйка? Устроила такой пир и молчит, не смотрит, отвечает сквозь зубы. Он привык к строгим учительницам: Леля Бекзадян и Фаро и даже юная Люси - все были строгими учительницами, но эта уж чрезмерно сурова. Маргарита, хоть и в платье с кружевами, и завита, тоже, пожалуй, не в себе. Такое впечатление, что. хочет о чем-то спросить и не осмеливается.

Елизавета присела у окна на полотняный диванчик, закинула ногу на ногу, оттянув носок по-балетному, щелкнула замком маленького ридикюля, достала папиросу и закурила, лихо, почти демонстративно, как петербургские студентки. Пустила кольцо дыма в окно и заключила начатую неосторожным вопросом Вермишева тему: