Выбор натуры

В кабинете у Демида было большое собрание советского фарфора. Многие десятки статуэток занимали широкую мраморную полку над камином и все свободные поверхности. Сараева поразило, что в этом отчасти пугающем столпотворении не оказалось ни одной незнакомой ему фигурки. Никогда не проявлявший к ним особого интереса – как он ухитрился все их перевидать? Здесь же, у Демида, ему приснилось, будто в день какого-то большого праздника он сидит в гастрономе на въезде в поселок «Большевик» двадцатилетней давности, каким он вспоминался ему во время недавней поездки с Настей. Перед ним отведенный под кафе темный глухой закуток без окон с несколькими столами и прилавком, а дальше, по правую руку, тянется, собственно, сам гастроном, сияющий чистотой, освещенный бьющим через промытые витрины солнцем. Гастроном тих и пуст, как это обычно бывает перед самым открытием. Однако за его пределами, на улицах что-то происходит. Какие-то приглушенные звуки все чаще долетают до слуха. И это не только музыка и возбужденные людские голоса, но и что-то еще, пока непонятное. Сараеву не терпится встать из-за стола, выйти и окунуться в праздничную тесную суету – там уже наверняка собрались его друзья, родители, и все, кого бы он хотел видеть, но он, сдерживая себя, ждёт, когда торжество радости достигнет наивысшей точки. Жадно прислушиваясь, боясь пропустить кульминацию, он слышит, как, кроме бодрой, веселой музыки, на стены и витрины гастронома напирает плотный мелодичный шум какого-то непрерывного роения. Вслушиваясь в равномерно возрастающий, радующий сердце звук, он постепенно понимает, что эта осаждающая стены мягкая сила сплошь соткана из непрерывного порхания бесчисленного множества каких-то… как сказать: сущностей? образов?.. Словом, это было как-то связано с фарфоровыми статуэтками из кабинета Демида. Словно самые яркие и теплые воспоминания, слетевшись из всех уголков памяти, из разных лет и мест, приобрели вид бесплотных эфирных двойников этих фигурок, или их идей, или их цветных теней, или того, чему и названия нельзя придумать, и теперь всем пестрым множеством налегают на стены…

Демид, к удивлению Сараева, оказался довольно молчаливым сожителем. Но уж если ему приходило в голову поделиться какими-то своими мыслями и услышать ответное мнение, он спешил с этим, не откладывая. Чтобы задать пустяковый вопрос, ему не лень было пройти через всю квартиру или подняться на крышу. Так однажды он растолкал засыпавшего Сараева и спросил:

– А вы знаете, что ваша соседка Наташа была в секте этих обливанцев?

Сараев даже не сообразил поинтересоваться, откуда Демиду это стало известно. Он ответил, что знает, и рассказал, как весной, когда из-за аварии по всей округе на неделю отключили воду, Наташа каждые три-четыре часа бегала обливаться на Староконный рынок.

– Даже так? – удивился Демид и, помолчав, сказал: – Слабоумие и чистоплотность. Что-то есть в этом редком сочетании возбуждающее. Не находите?..

А Сараев подумал: как он обходится, когда остается один? 

Жена и дочь Демида жили за городом, в Совиньоне. О них он упоминал редко, но однажды, когда разговор коснулся пятилетней дочери, вдруг не на шутку разволновался и в то же время смутился; глаза его засияли, а лицо пошло красными пятнами. Таким Сараев видел его впервые.

Раз теплым пасмурным днем, когда они сидели на крыше, попивая какой-то чудесный портвейн, Сараев по мимолетной ассоциации, которая тут же без следа растворилась в душистом осеннем воздухе, спросил у Демида:  

– А как вы насчет будущей жизни… верите?

– А как же! – бодро, как будто он только и ждал этого вопроса, ответил Демид и откинулся на спинку кресла. – Конечно!

– Я серьезно.

– И я.

– И во что же вы верите?

– Во всё. Как положено. В загробную жизнь. Вы же про неё спрашиваете?

– Верите в рай и ад?

– Разумеется. И в то и в другое. Ну, а как же. Только, я полагаю, там все очень скромно, без аттракционов. Это вообще, может быть, одно и то же. Вот говорят же, что на огонь и текущую воду можно смотреть бесконечно. Никто, правда, почему-то бесконечно не смотрит. А там придется. Представляю себе это примерно так: в одном и том же одни видят бесконечное мучительное повторение, и это ад. А другие – бесконечное, но сладкое разнообразие, и это рай. Всё дело будет только в настройке. Содержание не существенно. Зарядят на всю вечность какую-нибудь игру теней на стене, и будем мы с вами сидеть, вытянув шеи, как те галапагосские ящерицы на восходе солнца. Причем сидеть будем бок о бок, и вы при этом будете находиться в раю, ну а я совсем наоборот. Такое вот кино. Вам должно понравиться. 

– Сомневаюсь. Хотя это и повеселей бани с пауками… – сказал Сараев и, вспомнив пробуждение в комнате Убийволка под электронным панно с водопадом, подумал, что некоторое представление о том, как выглядит ад, он уже, кажется, имеет.