Второй сын

– Мне снова хочется спать. – Но теперь глаза у нее слипались не от усталости, а от неги. Как же она соскучилась по мягким и нежным прикосновениям.

– Получилось не так хорошо и плотно, как когда я плету корзины, – сказал он, закончив, – но я не хотел причинить тебе боль. Для начала пусть будет так.

– Спасибо. – Она отодвинулась, но чувствовала, что теперь обязана сделать что-нибудь для него. Ее приучили отвечать добром на добро: за услугу всегда платят услугой. – Пожалуй, я могу для тебя спеть, – сказала она. – Одну песню.

– Мне бы этого очень хотелось.

Она раскрыла рот, но сразу его закрыла. Она не знала, что ему спеть. Все песни, которые она хранила в уме и на сердце, были о доме и о семье. Мысли путались, и единственной песней, которую она сумела вспомнить, оказалась шутливая песенка про крота, которую вечно распевал Гилли. Льется песня моя, словно мёд, на свете жил-был слепой крот. Слова этой песенки крутились у нее в голове с тех пор, как ей встретился Хёд. Ведь Хёд и крот рифмуются.

И она, не задумываясь, запела, прямо на ходу меняя слова песенки.

На свете жил парень Хёд.
Не видел ничего, словно крот.
Он ползал и бегал,
Таился от мира,
Но все же попал в переплет.

Хёд нахмурился и поджал губы. Гисле стало нестерпимо стыдно. Песня получилась жестокой. Она хотела его рассмешить, но теперь ему было не до смеха.

– Я похож на крота? – спросил он.

– Нет! Совсем нет.

– Мне тоже так не кажется. Однажды я держал в руках крота. У него такие нелепые лапы… мне он показался довольно противным.

– Мне кроты нравятся, – робко сказала Гисла, стараясь исправить свою ошибку.

– Ты сама сочинила эту песенку? – спросил он. – Прямо сейчас? – Голос у Хёда был спокойным и любопытным. Казалось, он не обиделся.

– Нет. Это глупая песенка, которую вечно горланил мой брат. Гилли всегда придумывал песни про разные глупости. Про самые обычные вещи.

– Но он явно не был знаком с парнем по имени Хёд.

– Нет, – подтвердила она. И спела ему песенку, которую придумал Гилли, но на этот раз не стала менять слова:

Льется песня моя, словно мед:
На свете жил-был слепой крот,
Он ползал и бегал,
Таился от мира,
Но все же попал в переплет.

– И правда, смешная песня. И глупая, – с улыбкой сказал Хёд. – Спой мне еще. Спой ту песню, которую ты пела в море.

– Я тогда пела много песен, – прошептала она.

Вот он и вернулся обратно, к своему первому вопросу.

– Почему?

– Я хотела, чтобы моя семья меня услышала. Чтобы меня услышал Всеотец Один… и забрал меня к ним.

– Ты пела его имя… имя Одина. Я это слышал. Эту песню поют хранители в храме.

– Отец Один, ты все видишь, – пропела она, понимая, о какой песне он говорит. Он согласно кивнул, и она продолжила: – Отец Один, ты все видишь. Видишь, я здесь, под тобою? Забери меня на гору, где живут лишь храбрецы.

– Та самая песня. Спой еще раз, – прошептал он.

Она спела еще раз, прибавляя новые куплеты, вновь и вновь умоляя Одина. Она не боялась смерти, потому что знала: смерть не придет. Такова суть страха. Страх взывает к судьбе, и та всегда ему отвечает.

Она допела, но отзвуки ее песни эхом отражались от стен пещеры. Взглянув на Хёда, она увидела, что он сидит с совершенно прямой спиной, закрыв свои странные глаза.

– Хёд? – изумленно позвала она, а потом потянулась к нему, взяла за руку. – Это песня о смерти. Не надо было мне ее петь, – сокрушенно сказала она. – Быть может, ты веришь в такие вещи. Я не хотела тебя пугать.

Он сжал ее ладонь в своей:

– Я не испугался… но я увидел гору. Твой голос рисует у меня в голове разные картины. В ночь, когда был шторм, я решил, что твой голос – дар от самого Одина. Тогда я всю ночь напролет слушал твое пение. Но не видел картин. Не видел… цветов. Это… потрясающе.

– Мой голос рисует картины? – ахнула она.

Никогда прежде она не слышала ничего подобного. Но… она никогда еще не пела слепцу.

– Спой еще, – попросил он, не выпуская ее руки.

Она спела ему песнь урожая – золотые яблоки, красное вино, синее небо, яркие оранжевые сполохи костра, вокруг которого все танцуют. Она пела, а Хёд все сильнее сжимал ее ладонь обеими руками, словно боясь, что она вырвется… или сбежит от него. По его лицу разливался восторг, свет от огня плясал в затянутых туманом глазах.

– Я не знаю, как они называются. Цвета… я вижу их у себя в голове… но не знаю названий. Споешь мне еще? Я хочу снова их увидеть.

Как могла она отказать? Она снова спела ему ту же песню, с самого начала.

– Золотые яблоки, – восхитился он. – Что значит золотые? Что еще золотое?

Она задумалась.

– Мои волосы. Они тоже золотые.

Он коснулся ее волос, помял в пальцах прядь, сосредоточенно хмуря брови, словно запоминая.

– А глаза? Какого цвета твои глаза? – спросил он.

– Синие. Как небо из песни.

– Синие, как небо, – повторил он. – Какой прекрасный цвет – синий.