Второй сын

Гисла не сказала верховному хранителю о рунах Дездемоны. Ни на следующий день, ни спустя неделю или даже месяц. То, что она никак не могла решиться, чуть облегчало ее терзания. Но невольно обретенное знание мучило ее каждый день на протяжении следующих полутора лет. Во сне ей часто являлись странные знаки и символы из тяжких мыслей Дагмара. Но она так и не открылась мастеру Айво, и, хотя они с Хёдом говорили обо всем на свете, о рунах Дездемоны речь больше не заходила.

Они старались не упоминать о своих тревогах, бедах и неприятностях, хотя их было предостаточно. Они не скрывали их друг от друга, но попросту говорили о другом. Мысли и идеи, которыми они делились друг с другом, не были столь насущными, но в них жила красота и надежда. Им казалось, что то, о чем они говорят, растет и полнится, и потому они поверяли друг другу мечты, но не сомнения, радости, но не боль. А еще они старались не обсуждать других, хотя порой, говоря о своей жизни, не могли не упоминать о тех, кто был с ними рядом.

Хёд знал, что Гисла пела для короля. Он знал, что она с ужасом ждала вызовов к Банрууду, но с тех пор, как король у всех на глазах заколол Билга и велел повесить его у северных ворот, ее никто больше не смел и пальцем тронуть. Еще он знал, что она сблизилась с Элейн и другими сестрами, но по‐прежнему не доверяла остальным, даже мастеру Айво, Дагмару и Тени, ибо знала слишком много, а все вокруг хранили великие тайны.

– Я никому не доверяю. И мне тоже не доверяют. Но я не могу никого винить. Они меня не понимают… а я не могу ничего объяснить, иначе станет лишь хуже и мне совсем перестанут верить. Пусть лучше не любят меня, чем отвергают.

Ей не нужно было объяснять все это Хёду. Она говорила ему обо всем, а он в ответ тоже обнажал перед ней душу, до отказа заполняя те отрывки пространства и времени, что им выпадало провести вместе.

Гисле были известны все слабости и промахи Арвина. Она знала о его испытаниях и уловках, о том, как он обучал и воспитывал Хёда, веря в то, что однажды слепой бог принесет покаяние и снова воскреснет.

Боюсь, что его разочарованию не будет предела, если я так и останусь обычным человеком, которого отличают лишь острый слух, тонкий нюх да твердая рука, сказал как‐то вечером Хёд.

– Кем же он тебя видит?

Он видит меня героем.

– Какого рода героем?

Он убежден, что однажды я стану верховным хранителем.

– А ты сам этого хочешь?

Раньше я думал, что хочу. У меня не было собственных устремлений. Я был рад тому, что Арвин четко видел будущее, ожидавшее нас обоих.

– А теперь?

Теперь… у меня появились собственные мечты.

– Расскажи мне о них.

Я мечтаю снять заклятие. Мечтаю быть с тобой.

– Разве это когда‐нибудь случится? Разве я когда‐нибудь увижу тебя? Я ничего не знаю о рунах. Но говорю с тобой с помощью руны, начертанной у меня на ладони. Порой мне кажется, что я не в себе. Я правда не в себе, Хёд? Я слышу голоса. Слышу твой голос. Но я не знаю, настоящий ли ты. Или тебя создало мое воображение?

Он рассмеялся, хотя она говорила почти всерьез.

Это случится очень скоро.

– Насколько скоро? – спросила она, боясь заразиться радостным волнением, которым лучились его слова.

– Я приду на королевский турнир. Приду на Храмовую гору.

* * *

Гисла высматривала его весь день. Он говорил, что будет на площади, когда двери храма распахнутся перед народом Сейлока в третий день турнира, но, когда Гислу, Элейн, Башти, Далис и Юлию вывели на помост перед храмом, она увидела лишь бескрайнее море людей, пытавшихся подойти ближе, удостоиться встречи с хранителями и взглянуть на дочерей.

Помост установили между колоннами, слева от тяжелых дверей храма. Заплетенные в косы волосы дочерей были украшены лентами и уложены венцом на макушке. Каждой девушке сшили новое платье цвета ее клана. Принцесса Альба в желтом платье, представлявшем Адьяр, ненадолго присоединилась к сестрам.

У рыжеволосой Элейн из Эббы платье было оранжевым. В своем огненном наряде она казалась высоким, тонким языком пламени. Юлия осталась недовольна своим коричневым – оттенка Йорана – платьем, хотя его материал и перекликался с ее шоколадного цвета глазами, подчеркивал пышность ее волос и кремовую белизну кожи, оттенял темно-алые губы.

– Коричневый – цвет земли, глубокий, теплый, богатый. Ты словно богиня урожая, – убеждала ее Элейн, всегда умевшая подобрать верные слова.

И она была права. Юлии исполнилось пятнадцать, и она в одночасье похорошела, хотя казалось, что она стесняется собственной красоты и даже сожалеет о ней.