Второй ошибки не будет

Обвинение в этот раз доверили поддерживать ее старому приятелю Бабкину. За годы, что они не виделись, он возмужал, слегка пополнел, приоделся, но выглядел все равно так, как будто умер, пролежал в каком-нибудь стихийном захоронении дня три, выкопался, слегка отряхнулся и поехал на работу.

Он весь светился от счастья, что завтра закатает под плинтус самого прокурора, но радость эта тоже была какая-то мертвая.

Статья не предусматривала высшей меры, проводить распорядительное заседание было не нужно, но Бабкин все равно приперся накануне к Ирине в кабинет, поймал буквально на пороге и минут пятнадцать не отпускал домой, многозначительно воздевал глаза к небу и, оскорбляя обоняние Ирины прогорклой табачной вонью, шептал, что все уже решено и все схвачено, поэтому в подробности вдаваться совершенно ни к чему. А приехал он только из добрых чувств к Ирине Андреевне, ведь он безмерно уважает ее как специалиста и не хочет, чтобы ее карьера пострадала от опрометчивых действий.

Едва Ирина выпроводила доброжелателя, как председатель перехватил ее, завел к себе в кабинет и осчастливил напутственной речью о том, что справедливость выше цеховой солидарности, и как коммунист имеет одну только привилегию – работать больше других, так и с коллеги мы должны спросить строже, чем с простого обывателя.

А если учесть, что заседательница почти дословно пересказала ей статью из «Ленинградской правды», где поведение Макарова решительно осуждалось, похоже, что всесильный Воскобойников договорился со всеми участниками процесса, кроме судьи. Даже, черт возьми, обидно. Она будет делать основную работу и останется ни при чем. Как это всегда с ней и происходит, не привыкать.

Итак, все требуют «распни его!». Народ, уставший от произвола бюрократов, раздраженный их привилегиями, мечтает оттоптаться хоть на одном из них, обвинитель требует самого сурового наказания, непосредственный начальник полностью с ним согласен и прямо указывает ей вынести строгий приговор, да и ее собственное чувство справедливости и внутреннее убеждение говорит, что Макаров оборзел вконец и место его на нарах.

Стопроцентная убежденность, ни единого аргумента против.

Сомнений нет, не дело, а роскошь и благодать.

Только что там говорил возлюбленный Гортензией Андреевной Маркс, а может, кто-то другой? Диалектика, отрицание отрицания? Ладно, не будем обобщать, наверное, этот закон сюда вообще не подходит, но только именно отсутствие сомнений заставляет ее сомневаться.

Возмущение народа праведно и понятно, только есть одна маленькая загвоздочка – если бы Макаров врезался не в сына Воскобойникова, а в простого Петрова, то волна народного гнева не смогла бы так высоко взметнуться, ее прибили бы в самом зародыше.

Ни одной статьи бы не вышло, а дело почти наверняка не довели бы до суда.

И ведь вроде как все правильно, бюрократы зарвавшиеся, обнаглевшие от вседозволенности, творят что хотят. Так и есть, как говорится, рад бы возразить, да нечего.

Должен быть лихач наказан? Вне всякого сомнения!

Необходимо ли отдать несколько лет свободы за жизнь, отнятую хоть без злого умысла, но по твоей бесшабашности? Да, необходимо. И тебе для искупления, и другим для назидания, чтобы неповадно было лихачить.

Плачет ли по Макарову тюрьма? О, еще как, горькими слезами.

Так что иди, Ира, смело пакуй Федора Константиновича и ни о чем не волнуйся.

Почему же тогда так кисло на душе? Уж не потому ли, что излюбленное выражение из Маркса у Гортензии Андреевны следующее: «Нет большей низости, чем разрешенная смелость».

Каждый раз, когда Ирина брала в руки дело Макарова, ей начинало казаться, что эта цитата про нее.

Подходя к метро, она заметила большой лозунг, натянутый на крыше тяжелого сталинского дома: «Мы придем к победе коммунистического труда!» – и рядом три золотых профиля стопочкой, Ленин, Маркс, Энгельс, три бороды, устремленных в светлое будущее.

«Вот без вас вот прямо никуда!» – желчно прошипела им Ирина.

* * *

Ксюша проснулась среди ночи и поплотнее закуталась в одеяло. Топили плохо, и ноги у нее совсем заледенели, надо взять шерстяные носки, но тогда придется выныривать из-под теплого одеяла. Что лучше?

Надеясь согреться, Ксюша стала быстро тереть ступней о ступню, как муха лапками. Помогало, пока двигаешься.

Надо встать, ледяные ноги не дадут уснуть, но есть и другие причины, по которым она до утра не сомкнет глаз. Мама сказала, что завтра ей надо быть отдохнувшей и со свежей головой, отправила спать в десять часов и дала двадцать капель валерьянки. Противный вкус до сих пор стоял во рту.

Сама она тоже выпила, только побольше, обняла Ксюшу и сказала, что верит в нее. Вообще такая ласковая стала в последнее время, что даже страшно. Форму погладила, сама пришила свежие воротнички и манжеты, самые нарядные, чего не делала с первого класса.

Ксюша хотела возмутиться, суд не школа, и переться туда в форме просто глупо, но мама даже рта не дала открыть. Якобы судьи должны видеть, что Ксюша еще ребенок. Может, тогда пожалеют ее и позволят не давать показаний.

Хорошо бы…