Вторая жизнь

— Нельзя идти противу закона. Некоторые идут, особо в пьяном виде. К примеру, Телегин… взял у меня, значит, с плетня сапоги, как свои! Я бы мог его… а я простил. По ошибке — отдай. — Прохор улыбается и гладит Малину по щеке: — Племяша, лебедь… Ростил, ростил — вот и замуж пора. Любовь, вишь, тебе подавай! А ты полюби! Вот Григория Васильевича! Он… — Прохор подумал о чем-то и заключил: — Он!

— Ладно, полюблю. Спи.

Вместе с Гришкой они отвели Прохора в другую половину дома, и он сразу уснул. Гришка засобирался домой медленно и нерешительно, очевидно, ждал, что Малина остановит его и скажет: «Оставайся. Посиди еще». Но она молчала, ей и самой не хотелось, чтобы Гришка ушел, а хотелось, чтобы они сидели рядом и разговаривали о чем-нибудь, может быть, он сказал бы ей тогда, что любит ее, что приходил он неспроста, действительно свататься, а что ни слова не было о свадьбе, так это просто недоразумение.

— Куда же ты, Гриша… — остановила его Малина, и он покорно сел с нею рядом.

— Пора уже. Ночь.

Голос у него виноватый и сдавленный, лицо задумчивое, и ей было радостно от того, что он сидит рядом, накинув пиджак на плечи, и, наверное, думает о ней. Хорошо! Зачем эти дальние поезда на полустанке, которые приходят и уходят, какой-то другой человек, которого она ждала, если Гриша специально не пошел в кино, а явился к ним в дом и, конечно, к ней. Она вспомнила, как увидела его первый раз, на пашнях, уставшего, в измазанном мазутом комбинезоне, как он подошел к ней с протянутой чашкой, вспомнила и весь их разговор, когда он весело приказал:

— Повар, мне погуще!

— Умаялся, видно.

— Не смейся, красивая. Наливай! Как звать?

— Малина.

— Ох ты! Сладко! Замужем?

— Нет.

— Хм! Бывает…

— Пока не тороплюсь.

— Правильно.

Что «правильно», она тогда так и не поняла. Больше он с ней об этом так и не заговаривал, только сегодня, там на пашне, когда поцеловал и еще грозился повторить принародно. Что ж, пусть! Вот он рядом, такой хороший, родной и смирный.

«Наверно, это любовь, наверно, я его полюбила или начинаю любить…» — с радостным испугом подумала Малина и поняла, что любит, любит его, а за что и сама не знает. Может быть, так и бывает всегда.

— Это я у Панфилова спирту достал… Пахать-то мы закончили. Завтра секретарь райкома приедет. Торжество. А потом не знаю куда, — как бы оправдываясь, проговорил Гришка и качнулся.

«А куда же потом?..» — подумала Малина, но не решилась спросить об этом: «Ведь уедет, может, далеко и надолго… А как же я одна? Ведь люблю…» Ей казалось, что если она не скажет об этом ему сейчас, он уйдет, уйдет навсегда — ведь все может быть. И больше она никого не сможет полюбить.

— Гриша… — грустно и как можно ласковее произнесла она и опустила голову. Большего говорить она не решалась, то ли потому, что страшновато говорить о любви в первый раз, то ли оттого, что стыдно.

Он что-то понял, смело взял ее за руку и прислонился щекой к ее щеке. Она не отодвигалась. Только сердце учащенно забилось от близости, да захватило дыхание, и стало жарко. «Скажу!»

— Знаешь… — Малина вгляделась в его глаза и скороговоркой прошептала: — Я начинаю тебя любить. Вот… — взяла руками его голову, нашла губами губы. — Вот! А теперь иди!

Она отвернулась и услышала:

— Да?! Так это ж здорово!

Гриша привлек ее к себе и больно поцеловал в губы…

— Уходи… — слабо попросила она.

— Не-ет!

— Ну, Гриша… Что же ты делаешь?

— Я? А что?

— Ты пьян!

В другой половине застонал Прохор и закашлялся, ругая кого-то во сне. А здесь в окна глядела светлая степная ночь и во всех стеклах отражалось по луне.

— Пойдем. Проводи! — вздохнул Гришка.

Малина накинула на себя плащ-дождевик, притворила дверь и быстро застучала каблучками туфель по каменным плитам двора. Ночь. Теплая, пахучая, с луной и звездами! Ковыли серебряные от лунного света. На душе радостно, вольно, светло, и степь широка-широка, а кругом никого — все люди спят, и только они вдвоем, Малина и Гришка…

Все началось с того, что он грубо стал обнимать ее, но ей это было приятно. Пусть! Ведь никто не видит. Он шел, опершись на ее плечо. А потом начал бахвалиться.

— Ваш брат меня стороной не обходит.

Она даже похолодела вся от этих слов. Остановилась и убрала его руки с плеч.

— Я-то обходила! А ты… просто глуп!

Гришка разлегся в ковылях и протянул к ней руки.

— Ну, ладно!.. Не притворяйся… Иди ко мне. Здесь никто не увидит.

Она вспыхнула, поняв, что ему надо, и ей стало омерзительно.

— Только попробуй! Ты думаешь, я из тех, кто сами на шею кидаются?!

Она стояла и дерзко смотрела на него, как он растерянно достает папиросу, зажигает спичку, прикуривает и пускает колечки дыма. Колечки просвечиваются луной, и плывут они вверх белые-белые…

«Уйду! А он пусть остается. Как же так… Здесь в степи так просто и мерзко, глупо и страшно… А думала, все будет по-хорошему, как у людей, свадьбу справить, и матерью быть и ребеночек чтобы. Ведь я сама сказала ему о любви, и сама поцеловала его, и никто об этом не знает, только он. А он завтра будет хвалиться всем, смеяться и показывать на нее. Дура я!»

Гришка заложил руки под голову и, зевнув, потянулся.