Жить на степи, пахать, сеять, быть шофером — веселым, удалым работягой — и тоже, как додумал один поэт, «своим трудом поворачивать шар земной», — к этому он давно прикипел душой. Ну, и добро! Лишь бы стояла над миром эта вечная синяя тишина с жаворонком, да дышали бы мартовским паром бархатные пашни, да одеть бы всю землю пшеницей, как золотой шубой, — в ней ей теплее, — чтоб всего было много и всем вдоволь и чтобы стыдно стало плохим и хорошим людям ковырять ее пулями в проклятый военный час…
Вот ведь какие мысли лезут в голову!.. М-да-а…
Послушала бы Настя об этом, но она никогда об этом не узнает, потому что пошла наперекор всему, что было дорого ему и любо, в тот самый день, когда вышел на работу, когда и началась вся эта свистопляска.
Не было горшей обиды, когда его, первоклассного водителя, стали мотать по разным работам. Терпел. Но потом взорвался. Все началось с того, что поругался с председателем колхоза и с Настей — словно в насмешку дали захудалую машину в шоферской колонне. Не хотелось при всех говорить — это потому, что он бывший ЗК, — ясно и так.
Затаил обиду на всех, а на нее особенно. Как же, начальник колонны, механик!
Ну, допустим, начальства он повидал на своем веку побольше, чем она. Не успеешь родиться, как над тобой их ни много ни мало, а роскошное число.
Вот и она, начальник над транспортом и водителями, стала одаривать его выговорами. И главное, не стесняется и при всех!
Он помнит, как разозлился однажды, шли вместе, подставил ей ножку, в ковылях ног не видно, — и она растянулась на виду у всей колонны. Встать помог, сочувствуя, будто нечаянно все это произошло, но запомнил, радуясь, ее гневные глаза, ставшие такими же рыжими, как и волосы.
С тех пор возненавидели друг друга.
Ее все слушались и любовались ею, да и он тайком любовался, но по-своему, по-особенному. Он всегда ждал, что она сорвется при тяжелых положениях, тех, когда и шоферы-мужчины чешут затылки, но она не теряла головы и свое дело «знала с прицепом!».
Вот тогда он любовался ею. И от зависти становился грустным и злым: им любоваться не за что, рылом не вышел, с худой славой, да и не с его мозгами земной шар ворочать.
Почему-то сейчас в голову лезут одни обидные воспоминания, а глазам больно от слишком ярких звезд и нахальной луны, расплывшейся от самодовольства.
Ишь — ее сиятельство!
Посмотришь, так подумаешь, что, кроме нее, на свете и никого нету. Скажите пожалуйста, одолжение делает — светит! Вот и Настя… Настя.
Не дотронешься — взорвется! Тоже — ее превосходительство! А сама, наверное, втихомолку замуж готовится, кого-нибудь ждет не дождется.
При одном особо обидном воспоминании на Митьку накатила такая злость, что ему захотелось посрывать с неба все эти звезды и луну и побросать их к чертовой матери в озеро.
Ведь надо подумать, какая сеялка-веялка однажды произошла!
В воскресенье, как раз перед уборкой, в праздник, выпил, что ли, лишнего или просто толкнуло, шел мимо ее дома…
Вот ведь, когда ненавидишь кого, тянет к этому человеку и думаешь много только о нем.
Шел и увидел Настасью Романовну в саду. Стоит босая, в платье без рукавов с зелеными и желтыми разводами, развешивает белье на тонкую проволоку, туго натянутую между плетнем и тополем, в который вбит крюк. Крюк угрожающе торчит в стволе тополя, огромного, с густой разросшейся листвой. В полнеба тополь.
Залюбовался: тугое белое тело, в общем, красивая как в кино. Осторожно поправляет свои рыжие волосы, проводит ладонью по лбу и щекам. А глаза, глаза большие, синие — смеются. Дымчатые такие глаза, загадочные.
О чем она думает? Хотел заговорить, поприветствовать, но не было предлога, да и ругались — помнит.
Пошел в степь, к полевому стану, к березам. Там и нарвал цветов в большой букет, разных, со всей поляны, даже махровые и колючие шишки татарника для красоты. И понес ей, так, между прочим.
Всю поляну принес. По дороге, в чьем-то палисаднике, маков добавил для пущей важности.
Шел под лай степных волкодавов, как на подвиг шел. Подошел прямо к ней, откашлялся.
В зеркальце, тоже на тополе, она увидела его отражение — и растерялась.
— А-а, Глоба! Фу-у! Пьян-то ты как!
Она только на работе на «вы» величает.
Сунул ей в руки букет. И забоялся. Думал, букетом так и погладит по фотографии.
Нет. Только презрительно бросила цветы в плетень: «Сорняк!» А там — курицы… Разбежались, покудахтали удивленно, а потом сбежались, стали клевать — расклевывать маки. Летели в сторону красные лепестки, как искры.
— Та-ак! Курам на смех, значит?! Эх ты! Кукла степная…
Сказал, да и нечаянно обнял. Побледнела, ударила по рукам и шепотом:
— Ненавижу.
Ненавижу… Вот как она тогда сказала. Это похлеще, чем: «За мной, мальчик, не гонись».
Ну, да он не в обиде. Подумаешь! А кур он вообще бы передушил. Нахальный народ.
…Митька повернулся на бок и стал грызть какую-го горькую травинку. Ему хорошо было сейчас лежать в душистом сене одному, ворошить воспоминания и выбирать самые мстительные из них.
Уж он-то умел мстить тому, кого ненавидел.