Вторая жизнь

- Нет, не думаю. Но вы почти угадали. У фотоаппарата фирмы "Соллюкс" так же сильно выдвинут телеобъектив. Футляр его очень подходит и к моему портативному лучевому аппарату. Есть только небольшая разница. в размерах, и надо сделать другую крышку.

Шельба понял: не может быть и речи о том, что Галактионов откажется от своих опытов. Да и кому не понятно, что это величайшее достижение науки! "И достижение именно на благо человечества, на благо жизни, о прелестях которой я так долго говорил Доминаку, - подумал Шельба. - Неужели забросить его, отказаться от него ради Доминака - хоть он и директор и видный ученый". Он внезапно проникся уважение к Галактионову.

"Ведь вот же человек - настоящим делом занят, работает, несмотря ни на что. Однако я пришел по делу..."

- Я только что был у Доминака, - сказал Шельба. - Уговаривал его помириться. И пришел к вам. Я не знаю, почему Доминак не хочет понять этого... - он ткнул пальцем в чертеж.

* Приветствие (здравствуйте).

Затем он принялся высмеивать Доминака. Изучать организм древних стариков - дело пустое и нестоящее. Какой смысл бороться науке за то, чтобы человек жил сто пятьдесят - двести лет?

- Вы помните, коллега, о струльдбругах? - спросил он у Галактионова, который, отбросив карандаш, с интересом слушал.

- О каких струльдбругах? Из "Путешествия Гулливера?"

- Да-да. Помните "Путешествие в Лапуту?" Ха-хаха! - не мог удержаться Шельба от смеха. - Наш Доминак, это я вам скажу, как другу, - он понизил голос, - наш почтенный Себастьян Доминак похож на ученого-лапутянина. Вы хотите вернуть жизнь молодому организму, погибшему случайно. Это гуманно и гениально, потому что у молодого человека вся жизнь впереди. Я хочу омолодить организм человека в преклонных годах, вернуть ему способность наслаждаться жизнью. Цель у нас почти одинакова. А Доминак хочет продлить жизнь человека. Зачем это? Кому нужен человек в возрасте двухсот лет, немощный, потерявший рассудок, делающий, извините, под себя?.. Никому. И себе - тоже. Вспомните о струльдбруге, человеке бессмертном? Подавленный страшной перспективой бесконечно тянуть тяжесть дряхлого тела, он становится угрюмым, недовольным, страшно завистливым. Сам несчастный, он отравляет жизнь окружающим, он ненавидит красоту, потому что лишен ее, ропщет без конца, даже при виде похорон, потому что и это ему недоступно. Память у такого человека, если можно назвать человеком это жалкое существо, дырявая: он, прожив столетия, не может рассказать о тех событиях, очевидцем которых был когдато... Ест он все, что попадается под руку: вкус, обоняние - все чувства у него атрофировались. Он не может проводить время за чтением, потому что, прочитав фразу, он уже не помнит ее начала. А женщины становятся сущими ведьмами.

И Доминак думает, что величайшее благо - как можно больше иметь на земле таких людей! Но это было бы омерзительнейшее зрелище. Вы только представьте себе, что на экране телевизора вместо Юв Мэй появляется двухсотлетняя старуха, безобразная настолько, что вид ее вызывает отвращение. Появляется и начинает шамкать о красоте, о чувствах... Это же черт знает что было бы! Я немедленно застрелился бы.

- Но я не понимаю, коллега, - остановил его Галактионов, - что вы хотите мне сказать.

- А вот что, - Шельба бесцеремонно сел на край стола. Не стоит спорить с Доминаком. Зачем нужна вам принципиальная борьба? Махните на нее рукой и давайте продолжать каждый свое дело.

- Я согласен, лишь бы можно было работать.

- Делайте что хотите! - Шельба рассмеялся, хлопнул Галактионова по плечу. - Только поговорите с Доминаком, ну извинитесь немножко, кое в чем согласитесь. А опыты можно продолжать и вне института. Снимите себе подходящую квартиру, оборудуйте лабораторию... Нельзя нам доводить институт до развала.

- Да, это верно.

Галактионов пообещал поговорить с Доминаком, хотя в душе решил, что отступать от своих принципов он не будет, но сгладить резкость в отношениях для пользы дела необходимо.

- А если Доминак все же будет настаивать на своем, - сказал он, когда Шельба собрался уходить, - если он будет по-прежнему требовать, чтобы я отказался от опытов, и дело таким образом дойдет до неизбежного разрыва между нами, тогда вы, коллега, на чью сторону станете?

Добродушие исчезло с лица Шельбы. Он помолчал, прищурившись, посмотрел в окно.

- Я скажу честно: в душе я на вашей стороне, формально должен быть на стороне Доминака - я ведь тоже считаюсь католиком. Но не стану ни на чью сторону и буду думать, что виноваты вы оба. Зачем раздор, если от него только вред? Буду думать, что не все сделано для достижения согласия. До свидания, коллега!

Хотя конец разговора был не столь ободряющим, Даниил Романович подумал, что на Шельбу можно надеяться - меньше всего он похож на формалиста.