Вступление

   В "Эдеме" праздничная суета, слаженная и бестолковая одновременно, блестела и шуршала мишурой, тенькала аккордами музыки и вскриками горничных. Не так много народу, но шумно и подвижно. И в самой воронке, почти в центре ее, Наташа надевала жемчужное платье, медленно, уставая от хмеля. Застывала, забыв расчесать мокрые волосы. Говоря про себя о том, что надо бы отдохнуть и подкрепиться, садилась на неубранную постель, нашаривала за краем кровати бутылку. Маленький глоточек, еще один. И тогда никакие девчонки, родившиеся позже нее, не смогут быть такими вот - с блестящими глазами и запылавшим во все лицо румянцем. Только немножко надо посидеть. Полежать, откинувшись на смятую подушку...

   Сквозь черепичные крыши вечная чайка видела, как Наташа, лежа с откинутой рукой, смотрела в потолок, но одновременно тоже двигалась к центру, туда, где должно собраться всему.

  

   Витьку закат застал на вершине холма. И он, повернувшись лицом к морю, встал, все забыв, смотрел глазом своим и камеры, как солнце ворочается среди взбитых туч и пухлых облаков, просовывает горячие пальцы в рваные дыры и светит. Рисует картины, расписывает облака и степь, запрокинув горящее лицо, мажет тяжелое брюхо черной тучи багровыми красками.

   Снимал и снимал, летя душой, съедая глазами наполненный красками космос, что придвинулся совсем близко к лицу. И Ноа, устроившись на его плече, тоже смотрела. Витька иногда наклонял голову, касаясь щекой ее кожи. Улыбался. Не было сейчас ничего, кроме этой степи, и заката над ней. Да еще огромная внутри радость от того, что это было и будет. Он умрет, а все будет длиться. И снимает не для того, чтоб кто-то ахнул, смотря в монитор или держа в руках глянцевый снимок. А просто, поделиться с самим собой радостью красоты мира. Если бы не снимал, то кричал бы, разевая рот и раскидывая в стороны руки.

  

   Закат шел ко сну, легкой губкой стирая краски. И небо, задумываясь розово, становилось нежнее, но черные перья маленьких туч уже хмурились в ожидании ночи.

   - Еще пару кадров, - сказал он, - и стемнеет. Тогда пойдем.

   Но перед тем, как погасли последние красные пятна на тяжком животе тучи, вдруг пролился из нее светлый маленький дождь. Так странно шел он, как не отсюда, и каждая капля, падая, загоралась точкой. Витька засмеялся. Тихо, чтоб не спугнуть, сказал:

   - Я этого никогда не забуду. А снять не смогу. Но кажется, все будет хорошо. Как думаешь?

   - Хорошшо, - скользнув под свитером, Ноа притихла неподвижным рисунком.

   Витька поправил ворот свитера и застегнул куртку, упрятал камеру в чехол.

   - Пора, значит? А я бы тут всю ночь ходил. Чем туда. Но ведь надо?

   Подождал ответа. Змея молчала. Молчала мокрая степь. Он повернулся и стал спускаться с холма, скользя и взмахивая руками для равновесия.

  

  ...Брел по темнеющей степи, еле различая тропинку. Думал, - правильно пошел степью и не полез в каменный лабиринт на скале. Там можно потерять равновесие, съехать вниз, в бешеную воду, грызущую камни. Вечная ярость. А камням - все равно. Несколько дней назад он спустился к бешеной воде. Стоял, оглушенный шипением воды и грохотом каменных кулаков, ударяющих костяшками друг о друга. Заглядывал за обледенелые скалы, по которым, прыгая с одной на другую, можно пройти до глубокой воды, и у его ног злая вода таскала обломки на берег и забирала обратно, перемешивая в прозрачной зелени. Чтоб снова выкинуть, гремя звонко.

   Тогда он не стал снимать и по скалам не полез в море. Знал - придет день, лучший для съемки. А если не придет, то так тому и быть?

  ...С вершины последнего холма увидел груду огней в светлых сумерках. Стоял, думал.

  Когда-то он сам научился жить настоящим, внимательно и бережно присматриваясь - что в нем? Зачем пришел день, час, мгновение, и что покажет? И живущие рядом вдруг стали похожи на дурных птиц - одни тянули острые носы вперед, думая и говоря лишь о будущем, а оно все не наступало. Другие волочили за собой хвосты воспоминаний о прошлом, пыльные от постоянных сожалений - вот было хорошо...

   Витька не хотел так. Что-то внутри постукивало и постукивало без перерыва, пальчиком в сердце, пока еще без слов. И, после каждого касания мягкого пальца, начинал делать что-то внутри себя. Будто лепил. Тогда ему казалось, так делают все...

   Он усмехнулся воспоминаниям. Ветерок, пришедший перед темнотой, был резким и от него пахло подсоленным по разрезу огурцом. Надо спускаться, пока не замерз. Но так хорошо стоять.

   ...Тогда ему показалось, что все вокруг умеют слушать себя. Несколько раз пытался поговорить об этом. Но даже самые близкие бежали мимо, вытягивая носы в то, чего нет, или брели, волоча прошлое. И он замолчал. Жил с тех пор молча, говорил о еде и женщинах, о книгах и так, о всяком. Но внутри себя всегда держал голову наклоненной и просыпался ночами от боли в уставшей шее.

   - Ноа, а ведь мне казалось, что так и надо. Пригибаться, молчать. Делать то, что делают все, и не больше. Получается, если бы ты не пришла, так и жил бы? Со свернутой шеей? И думал, что это и есть жизнь? Страшно!