Встревоженные тугаи

Когда же Ярмышева перевели сюда, сказав при этом, что у него такая перспектива: набраться опыта у «зубра», потом и заставу принимать, он, сравнивая Антонова с прежним начальником, разочаровался: «Тот был ворчун и крикун, а этот уговаривальщик. Нисколько не похож на “зубра”. Наберешься здесь опыта. Как же…»

Но с каждым днем с удивлением понимал, что майор Антонов будто читает его, Ярмышева, мысли, словно угадывает его намерения и незаметно, исподволь диктует свою волю, помогая и словом, и делом. Точно такие же отношения у Антонова, как замечал Ярмышев, были со всеми солдатами и сержантами заставы. Никогда майор не повышал голоса, но каждое его слово было настолько обосновано и высказано четко, что убеждало любого.

Думая сейчас обо всем этом, Ярмышев не обходил вниманием и свою личную проблему: отношение с Боженой. Что принесет встреча с ней? И чем выше машина поднималась в горы, приближаясь к геологам, тем настойчивей мысли о Божене вытесняли все остальные, и постепенно он стал думать только о ней.

После того дня, когда девушка приезжала к нему, раненому, они не встречались. Не единожды он мысленно продолжал с ней разговор, начатый тогда. Он убеждал ее, что над диссертацией можно работать и здесь, что готовиться (она – к сдаче кандидатского минимума, он – в академию) могут вместе по всем предметам – он каждый день ждал ее, но она не приезжала.

«Так ли уж занята?» – с обидой думал старший лейтенант и все отчетливей начинал понимать, что Божена не хочет выходить за него замуж, не может бросить свою профессию не только из-за диссертации.

«Скорее всего – Кондрашов».

И отбрасывал эту мысль, вспоминая их встречи, то, как доверчиво прижималась она к нему, и тогда они оба (так всегда казалось Ярмышеву) забывали обо всем, принадлежали только друг другу. Но в пику тем воспоминаниям, всплывали другие: склоненные головы, ее и Кондрашова, над столом, ее смущенный взгляд. Сердце Ярмышева тоскливо сжималось…

В стороне осталась Ташхемка, машина выехала на плоскогорье, миновав его, повернула в ущелье. Ни одного слова не сказал Ярмышев водителю, когда же ущелье, хмурое, настораживающее, осталось позади, скомандовал:

– Останови. Перекурим.

Вылез из машины. Незабудки, голубые, как глаза Божены, приветливо закивали ему своими головками, а ветерок, наполненный ароматом альпийского луга, ласково начал гладить разгоряченное лицо.

Выпрыгнули из кузова солдаты. Только Рублев остался наверху. Стоял, словно заворожили его горы. Такую красоту он видел первый раз в жизни. Высокое-высокое небо, солнце какое-то прозрачное и совсем не жаркое. Лучи его скользят по зубастым вершинам, вроде бы падая с них вниз и теряясь в ярких цветах и зеленой траве.

– И дик, и чуден был вокруг весь божий мир, – начал Рублев вполголоса читать стихи. Потом помолчал немного и добавил: – Потряс! Вот бы чувихи… – и осекся. Посмотрел по сторонам, не усмехнулся ли кто из пограничников, услышав его слова.

В кузов влез ефрейтор Бошаков. С букетом незабудок. Сел рядом с Рублевым.

– В Москве бы, Миша, с таким букетом появиться, проходу бы не дали. На каждом шагу бы слышал: где купили? где продают?

Рублев согласно кивнул.

– Любая чувиха, – начал было он, но тут же замолчал, низко опустив голову.

– Ничего, земляк, отвыкнешь от жаргончика. Отвыкнешь, раз хочешь этого, – поняв состояние Рублева, ободрил его Бошаков.

Солдаты садились в машину. У каждого кроме Нечета букеты цветов.

– Давайте так, пока здесь, чтобы цветы все время на тумбочках стояли, – предложил Кириллов.

– Дело, – поддержали его многие, только Нечет не согласился:

– На цветочки решили смотреть и вздыхать? – с усмешкой проговорил он. – Все еще дом не можете забыть. Не солдаты, а карамзинская Лиза. Я думаю…

– Зря ты, Яков, так, – прервал Нечета Бошаков. – Цветы службе не помеха.

– Ну, раз комсорг «за» – умолкаю, – картинно вскинул руки Нечет, но все же добавил: – Автомат еще цветочками украсить и – полный порядок на границе.

Никто не ответил Нечету. Не стали с ним спорить. Молодые потому, что не хотели перечить человеку, перед мастерством которого преклонялись, учились у него службе и старались подражать ему; «старики» же знали: бесполезно спорить, не переубедишь его. Нечет считал, что жизнь пограничника должна быть по-корчагински суровой. Без остатка воин обязан отдавать себя учебе и службе. Он любил говорить: «Голубки сизые не для солдат. Воротишься домой, сколько хочешь разводи голубков в своей душе. Когда будешь от границы подальше. А здесь – автомат у тебя». Когда же его пытались убедить, что никому не заказано любить, ненавидеть, мечтать, он отвечал:

– Пыл души поберегите для критики и перевоспитания разгильдяев.

Точно так же мог ответить он и сейчас.

Машина тронулась, и совсем скоро подрулила к домику, отведенному для них геологами.

– Разгружайтесь, – приказал старший лейтенант. – Я – к главному инженеру.

Ярмышеву хотелось увидеть Божену у Кондрашова, и вместе с тем он надеялся, что ее сейчас там нет.

«Лучше вечером объясниться».