Встречное движение

Кто еще может стать тебе судьей? Только другое время, другое поколение! Но не я, ими воспитанный по образу и подобию, спасенный от смерти, спасенный от жизни, сын легиона выживших…

И понимая, в чем моя роль, в чем мастерство в исполнении роли, я молча стал убирать тарелки, освобождая сцену для следующего акта — преферанса. Ломберного столика у Сарычева, естественно, не было, как, кстати, и карт, и даже бумажника: ел, пил, читал он за обеденным столом, а поскольку дома не работал, то и переместил письменный в детскую; деньги, звезду, пропуск и носовой платок носил в разных карманах одного и того же костюма, несменяемого, как и плащ-реглан.

…Что же касается колоды, вернее, двух колод, то они хранились в карманах Тверского. В каждом — по колоде… Чеховский, как мне показалось, обрадовался смене декораций, глянул на меня одобрительно, я ответил ему взглядом и, не будучи отторгнутым, приблизился, сказал: — Спасибо Вам, я так был там счастлив…

— Где? Ах, там! — он махнул рукой, — пустое…

Неужели он не понял, что я хотел сказать. Вот странно, тот, кому было дано видеть сквозь стены, оказался слеп к очевидному.

— Не, не пустое, — смущенно, опустив глаза, пробормотал я, — это на всю жизнь…

Чеховский испугался, как мужчина, услышавший от некрасивой женщины объяснение в любви, погрозил мне беспощадным своим пальцем, на котором сидели и королевы, и всесильные садисты, и отвернулся…

Я, не торопясь, понес посуду на кухню: теперь я был уверен, что он не забудет нашего разговора, не забудет — перескажет, но он и не подумал этого сделать…

…Видя, как он растерялся, я даже загадал, что сегодня он продуется в пух и прах, — конечно, я играл в поддавки, поскольку не помнил случая, чтобы Чеховский выиграл, что было, конечно, странно, если учесть, что он мог видеть сквозь «рубашки» карты партнеров… Вернее, не мог не видеть! Значит, значит, проигрывал сознательно… так лучше бы не играл?!

Мои размышления были прерваны приходом на кухню Людки Тверской. Молча оттеснив меня от раковины, она стала мыть посуду, сопровождая тщательное отмывание тарелок и приборов не менее тщательным рассказом о незнакомых мне людях — на этот раз о младшей своей сестре, которую не «ждали» и в пору запрета на аборты пытались ликвидировать при помощи мыльного раствора, который один близкий семье врач… (Чеховский? — подумал я, — нет, тогда они еще не были знакомы… Как же они все познакомились, как узнали друг друга в толпе незнакомых?.. Или когда-то в прежней жизни были знакомы, дружны, сражались вместе, вместе умерли, забыли… сознанием забыли, а в подсознании ностальгия узнавания, желание продлить забытую жизнь… Остальное — дело случая, повода… Потом умрут, снова забудут, снова родятся… И не так ли между мужчиной и женщиной? Нет, не так: скорее всего мужчина в новой своей жизни отыскивает в жены прежнюю свою мать… Возвращение на нерест? Ведь было бы нелепо, если бы можно было полюбить чужую, незнакомую, поскольку любовь лишь по видимости с «первого» взгляда — этот первый взгляд не что иное, как узнавание…) до последнего момента сердце не прослушивалось, и все, кроме нее, Людки, которая ничего еще тогда не соображала, ждали мертворожденную, а Нина родилась живой, правда, с придурью. Спрашивается, как не быть ей с придурью, когда…

…Я устал безмерно; от улыбка, которой я молча отвечал Людке, у меня сводило скулы; мне не терпелось вернуться в столовую, глянуть в карты, и все же, когда не перебиваешь, невольно запоминаешь, а потому впоследствии Нина вошла в мою жизнь как человек, которого я уже давно и близко знал.

В столовой тем временем происходило нечто невероятное: «гора» у Сарычева с каждой игрой росла, в пульке записана была самая малость, а вистам партнеров ему почти нечего было противопоставить — короче говоря, Дмитрий Борисович проигрывал, пролетал — и это впервые в жизни! А ведь играл точно так же, как и прежде.

Но в этом-то все и дело, что он, как всегда, лихо считая комбинации, вписывая цифры, бросая карты, теперь просчитывался, пробрасывался… Сначала ему казалось, что Тверской подглядывает, затем, что просто игра не идет, и только под конец, поймав взгляд Чеховского, он сам себе поставил диагноз: это был первый звонок старости — от постоянного вкручивания и выкручивания стесалась резьба на самом послушном, самом надежном винте его механизма — мозге.

Бесконечный и в то же время беспечный счет сопровождал его всю жизнь, и все он держал в уме: суммы ассигнований, параметры каждой детали, сроки отбывания соавторов, даты рождения их жен и детей, целые страницы цифр из трофейных изданий, дни и часы любовных свиданий, телефонные номера, долг официанту в «Савое», данные каждой серии полигонных испытаний — попросту говоря ВСЕ, поскольку, будучи засекреченным, и привыкнув к этой своей роли, записных книжек не имел. Никогда и ни одной. И вот, едва миновав шестидесятилетие, стал просыпать, как сквозь прохудившийся карман, ранее накопленное. Он устал, безнадежно устал, — наверное, не только суставы, легкие или сердце имеют свой предел, а ведь жил он на износ… И износился…