Встречное движение

Пусть это звучит кощунственно, но разве не та же толпа, что валила со стадиона «Динамо», хватая за морды лошадей и шарахаясь от копыт, толпа, подминающая и выталкивающая, радостная, гневная, рыдающая, кажущаяся бесконечной, разве… другая ТОЛПА шла к Колонному залу?!

…Я выскользнул в коридор, достал из-под вешалки незатоптанные ботики Верочки, попытался усмехнуться и вдруг забился в рыданиях.

Вышел Сарычев (не Верочка — Сарычев!), посмотрел на меня, сжимающего Верочкины ботики, перевел взгляд на мои затоптанные ботинки и страшно громко, сотрясаясь, закричал:

— Ублюдок! По родителям надо было плакать!..

…В Бердянск «Сокол» к нам не приехал, правда, исправно писал. Верочка не отвечала, получая письма, улыбалась, искала уединения, а однажды дала телеграмму, содержания которой я не знаю…

На следующий день мы пробирались к пляжу, огибая застрявший по дороге в порт сверкающий, антрацитовый на почти кирпичного цвета рельсах, состав, когда над морем появился самолет, туго жужжа, развернулся над косой, именуемой здесь «курортом», и выдавил из себя, словно из переполненного тюбика, темный сгусток, который устремился к морю, быстрее… тяжелее… трагичнее… — уже на перехвате дыхания полоснуло белым, и заплясал, точно большой поплавок рыболова на ряби ветра, купол парашюта.

Верочка ахнула, побежала, внезапно остановилась, полезла на тормозную площадку, раздался свисток кондуктора, я закричал, состав согласно дрогнул, Верочка раскрыла руки и как в бездну прыгнула…

Я бегал вдоль товарняка, однако он по свистку двигался то вперед, то назад. Баба с двумя кавунами, прижатыми к грудям, склонившись до четверенек, полезла под колеса — поезд качнулся в ее сторону, она ругнула его как живого и вылезла на той стороне, где от причала, заполненного отдыхающими, отваливал спасательный катер.

Когда я добрался до моря и отыскал Верочку, парашютист был уже на берегу — он лежал в кожаной куртке, но без брюк, в одних сатиновых трусах, и ноги его, лиловые от удара об воду, приковывали к себе взгляд…

Нет, это был не «Сокол», а полковник, поторопившийся совершить свой юбилейный трехсотый прыжок…

Верочка вздохнула, пошла к нашему «грибку» (пляж был платный, правда, платили мы не в кассу, а контролерше, и она еще держала для нас место под «грибком»), сняла через голову платье, и тут я увидел смазанный след слезы на ее щеке. Она была влюблена…

Меж тем «Сокол» падал пострашнее парашютиста-юбиляра: смерть Вождя отняла у него единственное право — быть любимцем.

Его дерзости строго наказывались, подвиги никем не подхватывались, и из небесного шута его готовили в аэроизвозчики.

Но ведь только что мимо народа по специальному пропуску он вел любимую женщину и. Маршал бросал ему дружескую, хотя и несколько подобострастную улыбку, потому что, в отличие от «Сокола», не только не был любим — ненавидим!

Теперь «Сокол» пил, не возвращал долги, собирался продать машину… И никто не звонил, не звал вернуться в небо, а в отделе кадров с усмешкой спросили, правда ли, что всю войну он летал в небе над Ташкентом.

Он крикнул:

— Неправда!

Лишь Верочке он был нужен, она одна ничего не замечала, ничем не опечаливалась, выслушивала его, ласково и волнующе глядя в глаза…

И когда он сделал предложение, она сразу же закивала, бормоча, что у нее мурашки побежали…

Именно в тот день раньше обычного явился домой Дмитрий Борисович. «Сокол» ушел, Верочка пошла объясняться к Сарычеву, он, не дав ей рта открыть, спросил:

— Вы что, с той ночи все вальсируете?

Она выскочила из кабинета и тут увидела меня. Я был ее смертью! Бледный, трясущийся, схватил, поволок за собой, привел, упал на колени, стал биться головой в ее ноги и несвязно кричать. Она испугалась и, только разобрав, что я молю ее не выходить за летчика, улыбнулась счастливой улыбкой.

— Ты плохой мальчик, — сказала она, — меня не любишь, но и отдавать не хочешь…

— Я его ненавижу!

— Нельзя ненавидеть только за то, что он меня любит…

— Не за это! — выкрикнул я.

Она могла спастись, если бы безрассудно бросилась за летчика в любую гибельную судьбу: они простили бы друг другу грехи по отношению к чужим.

А впоследствии превратили бы позор в доблесть…

Она могла бы уцелеть, если бы эгоизм любви уберег ее от желания получить одобрение еще и болезненно злого мальчика, но она наклонилась ко мне и, пахнув ресницами, словно было жарко, спросила:

— Ну чем, чем он тебе не нравится? Ты ведь его даже ни разу не видел!

И узнала про пляж номер три в Серебряном Бору, про игру в волейбол, про Дуню, спешащую к нам с ужасной вестью, про мяч, катящийся после удара «Сокола» к ногам мамы, про то, как он остановил эту свою зеленую «Победу» и грузил вещи, и вез нас, и позорно бежал из разоренной квартиры…

Верочка выслушала молча, даже не успев расстаться со счастливым выражением лица, но поздним вечером, подойдя к телефону, почти бестрепетно повторяла одно только слово «нет»…