Встречники. Повесть

И он убегает командовать техникам общий сбор, следить за погрузкой. Мы с Рындей остаемся одни. Мне немного неловко перед ним.

- Аджедан и анемс, - говорит он обратной речью, - тсодрог и асарк. («Смена и надежда, гордость и краса…»).

- Слушай, не я же решал!

- Еонишутеп олед ешан, - продолжает он перевертышами, - онченок. («Наше дело петушиное, конечно.») Ичаду. («Удачи!»)

- Онмиазв. («Взаимно».) - Я тоже перехожу на обратную речь.

- Ондиваз ежад, йе-йе. («Ей-ей, даже завидно».)

- Онтсеч? Нечо ен ебес кат я. («Честно? Я так себе не очень».)

- Ясьшиварпс. Модаз мылог с еньязебо бо йамуд ен, еонвалг.

Мы говорим перевертышами - и говорим чисто. Ничего, впрочем, особенного в обратной речи нет: по звучанию похожа на тюркскую, прилагательные оказываются за существительными, как во французском языке, а произношение не страшнее, чем в английском.

Кроме того, мы умеем отлично ходить вперед спиной, совершать в обратном порядке сложные, несимметричные во времени действия - так, что при обратном прокручивании пленки видеомагнитофона, на которую это снято, ничего не заподозришь. В тренинг-камере, на стенах и потолке которой развиваются в обратном течении реальные или выдуманные Багрий-Багреевым события и сцены (и часто в ускоренном против обычного темпе!), мы учились ориентироваться в них, понимать, предвидеть дальнейшее прошлое, даже вмешиваться репликами или нажатием тестовых кнопок.

Все это нужно нам для правильного старта и финиша при забросах, а еще больше - для углубленного восприятия мира, для отрешения от качеств. Обнажается то, что смысл многих, очень многих сообщений и действий симметричен - что от начала к концу, что от конца к началу. А у событий, где это не так, остается только самый общий, внекачественный их смысл - образ гонимых ветром-временем волн материи: передний фронт крутой, задний пологий.

В том и дело, потому я и подозреваю в Артурыче человека не от мира сегодняшнего, что его внеэнергетический метод есть прикладная философия, идея-действие…

Мы с Рындичевичем говорим обратной речью - и мы знаем, что говорим. «Главное, не думай об обезьяне с голым задом», посоветовал он. Верно, главное не думать о ней и о белом медведе: о том, что сейчас лежит в пойме Оскола за Гавронцами, что осталось от 140-местного турбовинтового шедевра. И прочь этот холодок под сердцем. Ничего еще не осталось. Правильно хлопочет Багрий об охранении и блокировке: нельзя дать распространиться психическому пожару. Пока случившееся - только возможность; укрепившись в умах, она сделается необратимой реальностью.

И я буду о другом: что в умах многих он еще летит, этот самолет, живы сидящие в креслах люди. Их едут встречать в аэропорт - некоторых, наверное, с цветами, а иных так даже и с детьми. С сиротами, собственно… Нет, черт, нет! Не с сиротами! Он еще летит, этот самолет, набирает высоту!

- Ну, вернись, - Рындя протягивает руку, - вернись таким же. Заброс, похоже, у тебя будет ой-ой. Вернись, очень прошу.

- Постараюсь.

Все понимает, смотри-ка, хоть и из простых. Заброс с изменением реальности - покушение на естественный порядок вещей, на незыблемый мир причин и следствий. Изменение предстоит сильное - и не без того, что оно по закону отдачи заденет и меня. Как? Каким я буду? Может статься, что уже и не Встречником.

Мы со Славиком сейчас очень понимаем друг друга, даже без слов - и прямых, и перевернутых. Эти минуты перед забросом - наши; бывают и другие такие, сразу после возвращения. Мы разные люди с Рындичевичем - разного душевного склада, знаний, интересов. Для меня не тайна, что занимается он нашей работой из самых простых побуждений: достигать результатов, быть на виду, продвигаться, получать премии - как в любом деле. Потому и огорчился, позавидовал мне сейчас… И все равно - в такие минуты у нас возникает какое-то иррациональное родство душ: ближе Рынди для меня нет человека на свете, и он - я уверен! - чувствует то же.

Наверно, это потому, что мы Встречники. В забросах нам приоткрывается иной смысл вещей; тот именно смысл, в котором житейская дребедень и коллизии - ничто.

IV. Расследование

Грузовой вертолет с нашим оборудованием и техниками отправили вперед. Затем пассажирским МИ-4 летим в сторону Гавронцев и мы с Багрием. Третьим с нами летит Петр Денисович Лемех - плотный сорокалетний дядя, длиннорукий и несколько коротконогий, с простым лицом, на котором наиболее примечательны ясные серо-зеленые глаза и ноздреватый нос картошкой; он в потертой кожаной куртке, хотя по погоде она явно ни к чему, - память прежних дней.

До места полчаса лету - и за эти полчаса мы немало узнаем о «БК двадцать вторых»: как от Петра Денисовича, так и по рации.

- Не самолет, а лялечка, - говорит Лемех хрипловатым протяжным голосом. - Я не буду говорить о том, что вы и без меня знаете, в