Встреча выпускников

Подавляя гнев, который этот вопрос всегда пробуждает в профессиональном писателе, Харриет призналась, что пишет.

— Должно, быть это прекрасно — уметь писать, — сказал мистер Арбатнот. — Часто думаю, что мог бы сам соткать хорошее полотно, если бы у меня были мозги. Я имею в виду, написать о странных вещах, которые происходят. Странные соглашения и всё такое.

Слабое воспоминание о чём-то, что когда-то сказал Уимзи, осветило лабиринт мыслей Харриет. Деньги. Вот что связывало этих двух мужчин. У мистера Арбатнота, совершенного болвана во всех других отношениях, был талант к деньгам. Он знал то, что этот таинственный товар собирался сделать, — это было то, что он действительно знал, но знал инстинктивно. Когда назревало повышение или понижение курса, у него в том месте, которое он называл мозгами, предупредительно звонил маленький звоночек, и он действовал согласно этому предупреждению, не имея возможности объяснить почему. У Питера были деньги, а Фредди понимал деньги, — именно это и было их общими интересами и связью, обусловленной взаимным доверием, именно это и объясняло иначе необъяснимую дружбу. Она восхищалась странной связью интересов, которая объединяет мужскую половину населения в тесные соты, где каждая касается другой только одной стороной, и всё же все вместе они образуют жёсткую и прочную конструкцию.

— Забавная история случилась на днях, — продолжал мистер Арбатнот. — Таинственное дело. Абсолютно не мог врубиться. Это развлекло бы старину Питера. Как он там, между прочим?

— Я не видела его уже некоторое время. Он сейчас в Риме. Я не знаю, что он там делает, но полагаю, что расследует какое-нибудь дело.

— Нет. Думаю, от уехал за границу, чтобы помощь своей стране. Обычно бывает именно так. Надеюсь, им удастся сохранить стабильность. Фунт немного лихорадит. — Мистер Арбатнот выглядел почти умным.

— А каким боком Питер связан с курсом фунта?

— Никаким. Но если разгорается какой-нибудь конфликт, это всегда затрагивает курс.

— Для меня всё это филькина грамота. А какова роль Питера там?

— Министерство иностранных дел. Разве вы не знали?

— Даже не догадывалась. Он там на постоянной основе?

— В Риме?

— В Министерстве иностранных дел.

— Нет, но они иногда вызывают его, когда считают, что он может оказаться полезным. Он умеет ладить с людьми.

— Понимаю. Интересно, почему он никогда не упоминал об этом.

— О, но это общеизвестно, это не тайна. Он, вероятно, думал, что вам это будет неинтересно. — Мистер Арбатнот рассеянно помешивал ложкой в своей чашке. — Я чертовски люблю старину Питера, — произнёс он довольно неожиданно. — Он дьявольски хороший тип. В прошлый раз, когда я его видел, он казался немного нездоровым… ну, я должен ковылять. — Он встал немного резковато и попрощался.

Харриет подумала, как оскорбительно может быть невежество.

За десять дней до начала семестра Харриет уже больше не могла выносить Лондон. Последней каплей было отвращение при виде анонса о выходе «Смерти между ветром и водой», содержащего совершенно неискреннюю рекламу. Она почувствовала острую ностальгию по Оксфорду, изучению Ле Фаню и возможному написанию книги, у которой никогда не будет никакой рекламной ценности, но относительно которой некий учёный мог бы однажды спокойно отметить: «Мисс Вейн продемонстрировала точность и проникновение в суть проблемы». Она позвонила экономке и выяснила, что может остановиться в Шрусбери, после чего сбежала назад в академию. Колледж был пуст, были только она, экономка и казначей, а также мисс Бартон, которая ежедневно исчезала в Камере Рэдклиффа[69] и присутствовала только за едой. Директриса была на месте, но почти не покидала свой дом.

Апрель заканчивался, холодный и непостоянный, но с обещанием наступления хороших дней, и городок нёс в себе явную и скрытую красоту, которая окутывала его во время каникул. Звуки молодых голосов не разносились эхом вдоль его древних камней; суета мчащихся велосипедов осталась только в узком проезде у таверны Турф; на Рэдклифф-сквер Камера спала как кошка на солнышке, иногда потревоженная случайным приходом неторопливого дона; даже на Хай-стрит рёв автомобиля и шарабана казался приглушённым и более мягким, поскольку курортный сезон ещё не начался; плоскодонки и байдарки, заново покрашенные для летнего семестра, постепенно начали выдвигаться к берегу Червелл, лакированные как плоды каштана, но пока ещё на сияющих плёсах не было толкотни; сладкозвучные колокола, взлетая и звоня на башне и на шпиле, говорили о том, как быстро пролетает время через вечность мира, а Большой Том, звонящий ежевечерне «сотню и один раз», призывал домой только грачей с луга Крайст-Чёрч.