Встреча с неведомым

Когда я думал в девятом, десятом классе о жизненном призвании, я уже знал, что это будет наука. Но мне бы хотелось, чтобы лабораторией служила сама земля и свод небесный. Я испытываю жгучий интерес к нашей планете. Сказать еще проще — я люблю ее. Не понимаю, как могло произойти, что наши ракеты уносились на миллионы километров в космос, к Луне, к Марсу, а в свою Землю мы прошли едва ли на семь-восемь километров.

Разве нам нужны от Земли только ее полезные ископаемые, которые лежат на поверхности? Существовала задача более высокая и дерзкая — управление внутренними процессами Земли, ее энергией.

То, что мы знаем о планете, на которой живем, ничтожно мало: вращение, приливные эффекты, тепло радиоактивного распада, земные токи, магнетизм… Но мы не знаем многого другого, быть может, самого главного! Тектоническая и вулканическая жизнь Земли — вот где надо искать. Радиус Земли… Геологическая вертикаль… Что мы найдем на ее протяжении? Эти мысли дразнили мое воображение.

Недаром я прожил целый год среди ученых. Я как будто заглянул в комнату, битком набитую яркими и ценными сокровищами, и, еще ничего не поняв, должен был закрыть дверь. Я видел, как поворачивались с медлительностью часовой стрелки барабаны самописцев, видел мерцание стекла и никеля в ценных приборах, но разве я что-нибудь понимал в этом? А желание понять, раз возникнув, развилось, созрело и принесло свои плоды.

И все-таки порой мне казалось, что в моей жажде знать было больше от поэта, чем от ученого. Не только знать, но и видеть, любоваться, любить… Почему меня так властно влек к себе Север? Почему я не смог забыть то полярное сияние, с которым был один на один в ту ночь, когда шел на лыжах по замерзшей реке? Это было потрясающе! Зрелище величественное, прекрасное и торжественное. Я помню, как Женя говорил о нем… Он в ту ночь не отходил от приборов, регистрирующих эту красоту.

А я бы мог и забыть о приборах, потрясенный виденным… Вот почему меня иногда одолевает сомнение, выйдет ли из меня настоящий ученый? Вот почему мне сначала нужно испытать самого себя.

В Магадане меня встретил Ермак. За эти годы он заметно возмужал, поправился, стал спокойнее и как-то похорошел. Мы обнялись. Признаться, я чуть не заплакал от радости. Он похлопал меня по спине, чтобы привести в чувство.

— А ты, брат, выше меня! — удивился он. — Ну же и вырос!

Он подхватил самый большой из моих чемоданов и чуть не присел от тяжести.

— Книги, что ли?

— Книги.

— А-а… Ну, пошли к вертолету. Наши тебя заждались!

Ей-богу, это был тот самый вертолет, я его сразу узнал! Мы тут же и стартовали, потому что Ермак ждал меня целых два дня, слоняясь по городу.

И опять, как тогда, проплывает внизу тайга, горы, снега, голубые ленты рек, редкие поселки и шахты.

…Ермак нарочно, озоруя, подержал вертолет над взлетной площадкой плато. Внизу прыгали и махали руками. Ангелина Ефимовна погрозила кулаком. Когда я смог выйти из вертолета, на меня обрушился тайфун поцелуев, объятий и рукопожатий… Может ли быть большее счастье, чем свидание с друзьями после долгой разлуки? Единственная неприятность, что все почему-то считали своим долгом заметить, как я вырос. Как будто было что-то удивительное в том, что восемнадцатилетний парень выше и мужественнее тринадцатилетнего мальчишки!

Ангелина Ефимовна (ну и загорела же!), еще более худая, живая и егозливая, чем прежде, снова и снова целует меня.

— Коля! — радуется она. — Нет, вы только посмотрите на него, товарищи! Я же ему по плечо!

Валя пополнела, похорошела, и теперь уже нет в ней ничего мальчишеского: красивая молодая женщина! Но глаза, как и были, — озорные и лукавые. И прежняя задорная улыбка.

Вот Бехлер постарел сильно, стал поджаристее и подобраннее. В нем появилось теперь что-то военное. Но уже совсем не по-военному плачет он, обняв меня. И я про себя подумал, что, должно быть, он очень одинок (ни семьи, ни родных), и обещал себе дать старику то, в чем он, наверное, нуждается, — душевное тепло и ласку. Меня очень тронуло то, что он так мне обрадовался. К великому позору, и мои глаза оказываются на мокром месте, но меня приводит в чувство Селиверстов.

Он деловито пожимает мне руку и, всматриваясь в меня, вежливо осведомляется, как мое здоровье. Он вроде стал меньше ростом и какой-то рассеянный. Я обнимаю милого ботаника и без церемонии целую его в обе щеки.

Здесь же и Кэулькут с Марией. Оба смеются, жмут мне руку и уверяют, что «однако, совсем узнать нельзя!»

Из-за них выглядывают ребятишки. Их, кажется, еще прибавилось — целый детский сад! А брат-близнец уехал в Мурманск. Зовет к себе, но Кэулькут уговаривает его вернуться. Я стараюсь вспомнить, слышал ли я от этого загадочного брата хоть слово? Кажется, нет.

Затем меня представляют незнакомым научным сотрудникам — очень милые молодые люди, — все они радушно пожали мне руку.

А где же Абакумов? Оказывается, ждал-ждал меня и уехал. Будет дня через три. У него посевная. Он снабжает свежими овощами всех сотрудников обсерватории.

— Никогда в жизни его не узнаешь! — смеется Валя.

— Почему?