Всюду жизнь

— Прижимистые эти братья-разбойники, — вспомнил Алексей. — Все на дармовщину выпить норовили. А свою деньгу за гашник прятали!

— А я считаю, дурачье эти Макогоненки! — сказал Курбатов. — Полгода не проработали — и драпанули. А самое трудное, первую зиму на Севере, считай, пережили. Там стало бы легче, пообвыкли бы.

Алексей и Курбатов направились к выходу.

— Поезжайте сразу на карьер за грунтом, — напутствовал их Федор.

— Верно Петр Трофимович говорит, — обратился к Федору подвижный, смешливый Шаталов. — Кто на Севере побывал, тот на всю жизнь душой прирастет к нему. Это точно, на себе испытал! Я сам из Алушты. Женился и поехал со своей Галиной в Якутию на алмазы. Подзаработать решили да приодеться. Договор заключили на три года. А там уже надбавки пошли, большие деньги стали получать — решили еще остаться. Работа у меня отличная: на БелАЗе голубой кимберлит из карьера трубки «Мир» на обогатительную фабрику возил. Город Мирный при нас построили, квартиру мы получили да так восемь лет и оттрубили. Двое детей на Севере у нас появилось. И заныла тут Галина: хватит, надоели холода, никаких денег не надо, хочу к маменьке с папенькой. Я долго сопротивлялся, но раз баба чего захочет — на своем настоит! Ладно. Взяли билеты на самолет и через сутки — в Алуште.

А в доме отцовском, куда мы вернулись, народу расплодилось, теснотища, ногу поставить некуда, да еще летом две комнаты дикарям сдают — ну прямо дышать нечем! В сезон этих дикарей в Крым наезжает видимо-невидимо, заполоняют они все, как саранча, к морю искупаться не подойдешь — даже на асфальте загорают! Ну это все еще можно перетерпеть. Стали работу искать. А какая работа на курорте? Одна обслуга, сервис, ничего серьезного. Дали мне драндулет, пикапчик разбитый, белье в санаторий возить. Разве ж это работа? Игра в бирюльки, а не работа! И командует тобой баба — сестра-хозяйка, кастелянша! Галя в Мирном на фабрике алмазы сортировала, а тут с трудом устроилась продавщицей в овощной палатке. А сезон кончился — палатка закрылась. Деньги, что с Севера привезли, текут как вода. Стали копейки считать. Ссориться стали из-за этого с Галей, потому что привыкли жить на широкую ногу, ни в чем себе не отказывать. Фрукты в Мирном круглый год. Мясо, овощи, разную бакалею брали по потребности. А в отпуск, бывало, поедем, так для нас истратить тысячу рублей — не разговор! Надоела мне вся эта мура и нервотрепка, затосковал я. Даже во сне вижу тайгу, снег, свой карьер. И решил вернуться на Север. Жена ни в какую: незачем возвращаться, надбавки за стаж потеряли. Я на своем стою: северный коэффициент с первого дня будем получать! Она упирается, вплоть до развода. Разругались мы, и махнул я сюда — из газет узнал, что стройка начинается. Вскорости пишет Галина: соскучилась, забирай всех к себе. Теперь, говорит, до северной пенсии буду работать. Дошло наконец до дурехи!.. Летом приедут, когда дом наш отстроят и квартиру получу…

Бутома, слушавший Шаталова с понимающей, отечески ласковой, снисходительной улыбкой, задумчиво проговорил:

— За свою жизнь на стройках я много разного народу перевидал. Давно наблюдаю и думаю: почему люди на Север едут? Не за большими деньгами, нет, таких единицы, и они долго не задерживаются… Тянет людей в Сибирь совсем другое…

— Точно, точно, Иван Романович, — оживился Шаталов. — Я почему вернулся? Сорокатонник свой люблю! Это какая же богатырская машина! Безотказная, напористая, она же как вернейший друг твой! Изучил ее до последних потрохов, как самого себя. Знаю все повадки мотора, по звуку определяю, какое у него настроение, сколько можно нагрузить, где можно газануть, а где надо сбавить скорость…

— Вот! Работа! Труд! Вот это и есть то главное, дорогой Гена, ради чего люди к нам едут! — Бутома обрадованно похлопал Шаталова по плечу. — На стройке чувствуешь себя нужным человеком, на стремнине живешь. Труд твой на виду у всех. Хорошо работаешь — тебе уважение, почет от коллектива, а забарахлил — свои же ребята тебя и прищучат. А то, что трудно у нас, так это тоже хорошо: ломаешь скалу, плотину возводишь, город строишь — видишь, как на глазах дело рук твоих растет, поднимается, и душа радуется, победителем, героем себя чувствуешь!

«О, какой мудрый человек, философ этот Бутома, — с уважением подумал о бригадире Устьянцев. — Недаром на плотине все любовно зовут его нашим Батей».

Федору стало легко и весело, бегство братьев Макогоненко уже не казалось ему тяжелым, гнетущим событием.

— Очень верно ты сказал, Иван Романович, — влюбленно посмотрел на бригадира Устьянцев. — В труде человек свои силы узнает, обретает веру в себя, самоуважение. Вот что прежде всего человеку надо!

— А то как же, — согласился Шаталов, — труд превратил обезьяну в человека!

Устьянцев улыбнулся наивной непосредственности шофера:

— А ты, Геннадий, оказывается, Энгельса читал!

— Политшколу высшей ступени посещаю, — открыл в улыбке ровные красивые зубы Шаталов.