Всюду жизнь

— Мой товар! Я же говорила, что не виновата! Ах, пропойцы, вонь толченая! А я-то им доверяла, водку подносила! Только здесь не все…

— Ничего! — успокаивал ее суровый усатый старшина. — Коготок увяз — всей птичке пропасть!

Отчима милиционеры привезли с лесосеки на телеге. Сразу же пошли в сарай и в углу, заваленном сеном, нашли все спрятанное. Во дворе собрались люди. Милиционеры составили протокол, свидетели подписали его, и ящики увезли в магазин.

Подбежала Надежда, обняла Григория, запричитала:

— Да неужто тебя в тюрьму? Как же я без тебя останусь, родной ты мой?

— Дал оплошку я, — тяжело выдохнул Григорий.

— Брали трое, а отвечать один будешь?

— Этих варнаков не ухватишь — склизкие, как харьюзы!

Старшина тронул Григория за плечо:

— Кончай, Григорий, прощайся, ехать надоть!

Григорий отталкивал от себя повисшую на нем Надежду и говорил примиренно и печально:

— Ладно, Надь, ладно… Увидимся. Я дам знать, где буду.

Проходя мимо дрожащего в нервном ознобе Феди, он остановился перед ним, и лицо его передернулось в горькой усмешке:

— Спасибо тебе… сыночек!.. За все добро мое ты мне отплатил с лихвой! Спасибо!

Рывком уронил голову на грудь, так же резко вскинул ее и, глядя прямо перед собой, пошел со двора.

Соседи долго не расходились, обсуждали случившееся.

— Жаль Григория: и попользоваться ему спиртом не пришлось!

— Легко воровать, да тяжело отвечать…

— А все приемыш его Федька наделал!

— Неродная кровь — потому и выдал!

— Как волчонка ни корми — кусать будет!

— Мать родную — и ту не пожалел, мужа лишил!

«Это что же такое? Почему находятся люди, что жалеют отчима, а винят его, Федю, будто он совершил кражу? Они ведь взрослые, все понимают, они не имеют права поступать несправедливо! — хотелось закричать Феде. — Вы учите нас, детей, быть честными, а сами что делаете?»

Соседи разошлись, двор опустел.

— Ты чего забор подпираешь? — крикнула вдруг стоявшая у крыльца мать. — А ну иди в избу!

Сердце мальчика оборвалось. Он медленно пошел в дом. Проходя мимо матери, вобрал голову в плечи, весь сжался и почувствовал, как острые, колючие мурашки побежали по спине, — ожидал, что мать ударит его, но она не тронула, пропустила, а когда вошел в избу, заперла дверь на засов.

Дрожа всем телом, напряженно расширившимися глазами следил, как к нему приближается мать, заложив руки за спину и медленно выговаривая:

— Ну-ка, иди, иди сюда, праведник!

— Мама! Как же я мог молчать? Это нечестно!

— А ты подумал, кто тебя кормить будет?

— Я уйду жить к бабушке Дусе…

— Значит, отец тебе не нужен, да? Не нужен? — с каждым словом голос матери все повышался, и под конец она выкрикнула истерически: — А мне он нужен, мне!

В этот момент она выхватила из-за спины кнут и хлестнула сына:

— Выкормила гаденыша!

Тот в ужасе отпрянул: ни разу в жизни мать не била его! Ни она, ни отец пальцем не трогали! А тут — кнутом из толстого сыромятного ремня, которым погоняют лошадей!

— Мама, не надо, не надо!

— Не надо? — крик сына еще сильнее распалил Надежду. — Не надо было доносить на отца!

Она снова замахнулась кнутом.

— Ой, мамочка, не бей, ой, больно, родненькая, прости меня, прости! — дико кричал Федя, кричал не столько от боли — физическая боль была ничто в сравнении с той болью от обиды, несправедливости, отчаяния, которая разрывала его иссеченную кнутом, окровавленную детскую душу.

2

Ничего не видя от слез и боли, захлебываясь от рыданий, Федя выскочил из дому и побежал, не понимая куда бежит, напролом в тайгу.

Ветки разодрали на нем рубашку, исцарапали лицо, валежник до крови изранил ноги, а он все бежал, бежал до тех пор, пока, обессилевший, упал, но и тогда не мог успокоиться, катался по земле, рвал руками жесткую траву и рыдал от того, что произошло страшное и непоправимое.

Был у него самый дорогой, самый близкий ему, единственный на земле человек — мать! Как одинокая, слабая травинка, обвился он вокруг нее — она была ему и опорой и защитой. Ей одной поверял самые глубокие и тайные движения своей души — и первые чистые радости, и кажущееся неутешным мальчишеское горе, и под взглядом ее незамутненных, цвета вечернего неба глаз все трудное и сложное становилось ясным и простым, прикосновение ее теплой, ласковой руки утоляло боль, успокаивало и утешало…

Теперь у него нет матери!

У него не было отца, теперь и матери нет. Он круглый сирота.

Она сама засекла кнутом, убила все его чувства к ней, разрушила окружающий мир; все впитавшиеся в кровь мальчика незыблемые и святые понятия честности, справедливости, долга оказались пустыми, лживыми словами.

И теперь он один, совсем один на всей земле…

Где-то в лесной чащобе раздавался безумный хохот, наверное, кричал ушастый филин с круглыми огненными глазами, поблизости слышались какие-то шорохи, треск сучьев: видно, бродили невидимые в темноте таежные звери.

Но страха у Феди не было. Он теперь ничего не боялся — ни темноты, ни филина, ни зверей.

Потому что не боялся смерти.

И хотел умереть.