Всё, что у меня есть

— Твоя жизнь не разрушена, — произносит она.

Когда я переступила порог этого дома, то дрожала как осиновый лист, весь мир вокруг себя я воспринимала как чужой и враждебный — товары на полках в магазине, перила моста, моя собственная, такая привычная когда-то мебель, мои вещи: секретер, босоножки, запах увлажняющего крема. Все было наполнено каким-то собственным смыслом, вырывавшимся наружу и заглушавшим все остальные. Торунн спустила меня на землю.

— Посмотри на вещи здраво, — сказала она, — жизнь и так непростая штука, не обязательно ее усложнять.

Я протягиваю ей угольные карандаши.

— А ты бы хотела вернуть его? — спрашивает она. — Если бы могла?

Я киваю, потом мотаю головой и снова киваю.

— Ну, понятно, — произносит Торунн. Она запускает руку в пакет, достает карандаши и говорит «спасибо».

— Раньше я много рисовала красным мелком, — говорит она. — Это примерно то же, что рисовать угольным карандашом, только он жирнее и тверже.

Рядом с Торунн я стыдилась того, что работаю в рекламе. Но стыд — не совсем правильное слово; скорее, я хотела стать лучше, показать ей, что могу делать что-то другое, способна на большее.

— Я забыла купить колготки, — говорю я. — Можно у тебя одолжить?

— Я посмотрю, — отзывается она. — Но вообще я не понимаю, зачем тебе колготки, у тебя такие стройные и загорелые ноги, к тому же сегодня прекрасная погода, тепло — бабье лето на дворе.

Я объясняю, что часть праздника будет проходить на улице. В палатке, но все же. Торунн кивает и обещает поискать. Она спрашивает, в силах ли я идти на праздник.

— Да, вполне, — отвечаю я.

— Вот этот ответ мне нравится, — говорит она.

Когда я съезжала от Эйстейна, он стоял и смотрел, как я собираю вещи — складываю их в сумку и чемодан, потом спросил, не нужна ли помощь. Он взъерошил волосы и поднял с пола губную помаду, протянул мне и, когда я ее не взяла, в конце концов положил тюбик на кухонный стол. Он ничего не сделал для того, чтобы остановить меня. Не злился. Не предложил в последний раз заняться любовью. Я в замешательстве стояла посреди комнаты в полосатом джемпере с обнажающей плечо широкой горловиной. Я была в отчаянии, но все же понимала, что люблю его несмотря ни на что и что буду сожалеть. Но так распорядилась судьба. Я была уверена, что повлиять на нее было выше моих сил. Эйстейн подобрал один шлепанец у телевизора, другой — у дивана, надел и отправился в кухню. Ничего не требовал, ничего не предлагал, и тогда я подумала: ты поступаешь так, чтобы мне было легче, делаешь все, чтобы не усложнять. Со своей сумкой я поехала прямо к Руару, в съемную квартиру. Он чистил креветки — множество мелких бахромчатых креветок, каждому — по большой тарелке. И никакого гарнира, не считая батона с семечками, нарезанного ломтями, и упаковки майонеза. Еще он открыл бутылку белого вина, которая к моему приходу опустела наполовину.

Каждое утро Руар пил чай с лимоном и сахаром. Я и раньше об этом знала, я вообще многое знала о нем: сколько времени он обычно проводит под душем, что он не обращает внимания на щетину, оставшуюся в раковине после бритья, что у него всегда мерзнут руки, и вот теперь мне предстояло научиться жить с этим. Я подшучивала над Руаром из-за сахара в чае, а он только щурился и улыбался. В первые недели он постоянно обнимал меня, допытывался, хочу ли я чего-нибудь. Вина, или, может, оливок, или арбуз? Хочешь шоколада или чтобы я целовал тебя всюду? Он разговаривал со своей дочерью по телефону и в то же время гладил мне руки. Мы ходили по ресторанам, и его совершенно не беспокоило, что назавтра нам обоим надо рано на работу, «отоспимся в другой жизни», приговаривал он. Он любил повторять что-то вроде «хочу знать о тебе все до мелочей», «я чувствую, что у нас мало времени», «мы и так много лет потеряли». А я при этом думала: нет, неправа была Элиза. И еще: а что, если Элиза окажется права? Я разрывалась между этими двумя мыслями.

Вечером того дня, когда я получила приглашение на хрустальную свадьбу Кима и Хелены, Руар лежал на спине в постели рядом со мной. Окно мансарды было открыто, и можно было разглядеть голубое небо — стоял один из самых солнечных июньских дней, и мы говорили о лете, о том, что мы будем делать, куда поедем, но во мне нарастала тревога. Как будто мы чертили каждый свой график — мои фразы складывались во все более длинные линии, его — в короткие. И чем короче были его ответы и чем дольше длились паузы, тем настойчивее и изобретательнее была я в своих фантазиях относительно того, как нам провести лето. Мы могли взять его машину, поехать на юг через всю Европу — останавливаться, когда захочется, спать, где вздумается, есть, что хочется, и непрестанно заниматься сексом — любить друг друга повсюду. Германия, Франция, Италия. Я все говорила и говорила без остановки. Пересказывала советы коллег с работы. И подумала, что поняла все задолго до того, как он произнес это вслух, хотя его слова придавили меня, словно ледяная плита.

Мимика Руара напоминала замедленную киносъемку. И движения — когда он поднял руку и повернулся вполоборота ко мне.