Всё, что у меня есть

Я почти совсем не занимаюсь, время бежит быстро, а мне хочется отдохнуть от своей дипломной работы и просто побыть наедине с хорошей книжкой. Ян Улав не удержался от замечания, что мой чемодан слишком тяжелый, когда он галантно снимал его с багажной ленты. Я сдвигаю солнечные очки на лоб. Я так загорела. Боб наклоняется ко мне поверх бокалов с сангрией. Игра теней от его косичек на поверхности стола. Он говорит, что ему нравятся самостоятельные и чувственные женщины, и по всему видно, что я именно из их числа.

— Я наблюдал за тем, как ты ходишь, — произносит он, — да, за твоей походкой, как ты смотришь — ты не отводишь взгляд, — и за тем, как ты носишь платье без бюстгальтера. Ты часто так делаешь?

Я прячу улыбку, прикрывая рукой лицо. Боб смотрит на меня так, словно я — забавная зверушка.

— Ты невероятно привлекательна. Мне нравится, что ты купаешься и загораешь топлес, — улыбается он.

Я чувствую, как моя кожа под жарким солнцем становится влажной и соленой: шея, волосы, ложбинка между грудей, впадинки под коленками. Сандалии я сняла.

— А что, если я сделаю так, — говорит Боб и накрывает своей ладонью мою руку; я чувствую, как волны тепла или холода пронизывают тело, как будто я пролила пинаколаду на колени. Это словно прыжок в бассейн, когда вода оказывается теплее, чем ты думала. Его рука просто лежит поверх моей.

— Или, — продолжает он и поднимает руку, а потом кладет обе ладони на мои руки и сжимает их. — Вот так, — говорит он, — так хорошо?

Как я могу сказать «нет»? У него большие загорелые руки, на одном запястье у него два кожаных шнурка и серебряный браслет.

— Я чувствую, как твое сердце стучит в моих руках, — говорит он. Глаза у него прозрачно-голубые, он как будто понимает, какой силой обладает один только его взгляд и что он не может позволить себе смотреть мне прямо в глаза бесконечно долго. Он отводит взгляд, но потом снова смотрит пристально мне в глаза — с мальчишеским упрямством, любопытством или безрассудством.

— У тебя такие красивые пальцы! Ты играешь на фортепиано?

Я мотаю головой.

Я слышала, как мама сказала однажды, когда у них с папой были гости: «Я была таким чудо-ребенком, моя голова была занята только одним — игрой на фортепиано». Папа любил, как мама играла, но мне кажется, ему не нравилось, когда она об этом так говорила. Но когда мама касалась пальцами клавиш, он повторял: «Смотри на мамины руки, разве они не прекрасны?» И когда он произносил речь в мамину честь в рыбном ресторане позавчера, он особо выделил ее талант пианистки. «Во что же я влюбился?.. Пожалуй, в изгиб шеи, когда ты склонялась над клавишами…»

Но я только раздражаюсь, когда думаю о том, как мама со сгорбленной спиной сидит за инструментом.

— Или я слышу, как стучит мое собственное сердце, — говорит Боб. Он поднимает руку, кладет на грудь и затихает. Потом он говорит: — Тук-тук, тук-тук, тук-тук.

Свет на руке Боба играет красноватыми бликами, падающими от солнечного зонтика.

— Вон твои идут, — говорит Боб. Я убираю руки под стол.

Под пальмами появляются семь человек, пять больших и два маленьких. При виде Стиана, бегущего зигзагами, у меня щемит в груди — не знаю, от нежности или от раздражения. И тут я понимаю, что меня тошнит от всего этого — от шума и гама, от всех нас, собравшихся здесь, от дипломной работы, которая ждет меня дома. От того, что мы с Толлефом больше не вместе, от того, что все закончилось так печально, но иначе закончиться не могло. Никакой драмы, никакой страсти, никаких страданий. Вернее, страдание было — в душе у Толлефа. Вся его жизнь была одним сплошным страданием. Иногда боль усиливалась, и казалось, что это навсегда.

А еще Руар, я должна прекратить встречаться с ним.

— Может, увидимся позже? — предлагаю я и встаю.

— Не говори «может», — отвечает Боб. — Я должен тебя увидеть. А пока надо найти Томаса, а то ему уже начинает надоедать проводить отпуск в одиночестве.

Моя семья приближается. Я энергично машу им, чувствуя только глубокое раздражение и сарказм. Мне хочется наказать их всех, сделать им больно, заставить их понять, что я не признаю и не уважаю их ценности, практически ни одну.

Они подходят и рассаживаются.

— Такая чудесная прогулка! — восклицает тетя Лив. — Даже несмотря на то, что твою маму укачало, а тетка обгорела. — Она показывает на свое лицо. Оно покрыто испариной, некоторые лимоны на платье под мышками и над животом потемнели от пота.

— Меня подташнивает, — говорит мама, — я ведь почти ничего не ела сегодня.

— У тебя завелся поклонник? — поворачивается ко мне тетя Лив.

— А что это он сделал со своими волосами? — спрашивает мама.

Я пожимаю плечами.

— Да, необычная прическа, — подхватывает тетя Лив. — Так, по-моему, негры носят, да ведь?

Небо голубоватое, цвета снятого молока. Ветер клонит пальмы влево, их безупречная симметрия кажется искусственной. Горизонт заволокло пыльным облаком.