Всё, что у меня есть

— Ой, с Фрёйей я обращалась ужасно, — Майкен поворачивается к Юнасу и прикладывает ладони к щекам. — Я ее запирала в сарае, и она так боялась, что писала в штаны.

— Ты всегда была типичной зловредной двоюродной сестренкой, — говорит Юнас.

— И не говори! А когда она выходила в мокрых штанах, я ее еще и дразнила. Вот разве можно быть такой злой?

Элиза отправляет в духовку две формы с пирогами, они помещаются рядом, одна прямоугольная, другая — овальная. Поверхность плиты надраена до блеска. Я смотрю на шею Элизы, ее ухо, щеку. Лицо натянутое и напряженное. И вдруг она закрывает лицо руками и начинает плакать.

— О, Элиза! — восклицаю я.

Кристин отнимает ее руки от лица, Элиза кладет голову на плечо сестры и плачет, но быстро берет себя в руки, откладывает в сторону прихватки и вытирает слезы.

— После похорон станет немного легче, — говорит она.

В кухне появляется Сондре в костюме. Майкен возбуждена, она много болтает и смеется, кажется, ей хочется произвести впечатление на Юнаса и Хеге, вот и теперь она театрально всплескивает руками.

— Сондре! Ни разу не видела тебя в галстуке и не думала, что увижу, — говорит она, поднимает руки и затягивает галстук потуже, продолжая хрипло смеяться. — Вот, — говорит она, — теперь ты выглядишь просто безупречно.

— Нам уже переодеваться, мама? — спрашивает Юнас.

— Можно особенно не спешить, — отвечает Элиза.

На галстуке Сондре диагональный рисунок, он поднял руки к горлу, кажется, узел слишком тугой. А я-то читала Фрёйе наставления о том, что она не должна забывать ходить в туалет! «Ты уже большая девочка, — объясняла я ей, — если не будешь ходить в туалет, когда хочешь писать, я не разрешу тебе играть с Майкен в сарае».

— Ну а как у тебя дела, Майкен? — спрашивает Кристин. — Я слышала, у тебя на юридическом все прекрасно.

Майкен поворачивается к Кристин и кивает.

— Да, но я не собираюсь ставить все на одну лошадь и параллельно изучаю еще и психологию.

— Со стороны кажется, что это очень непросто совмещать, — говорит Кристин.

— Посмотрю, на сколько меня хватит.

Я вспоминаю, как сразу после того, как приняла решение уехать с фермы, я качала Фрёйю на качелях перед домом. Думалось — вот я и уезжаю от тебя. Отказываюсь от всего. Почему я это делаю? Или как я могу это делать? Я обещала Тронду Хенрику, что останусь с ним до конца жизни.

Он сказал, что боится потерять меня, что он не знает, что бы он делал, если бы потерял меня.

— Но ты все равно меня не потеряешь, — убеждала его я.

Я все качала и качала Фрёйю на качелях, с силой толкая вперед обеими руками сиденье. Фрёйя качалась с прямой спиной, то тихонько охая, то визжа во все горло, если качели взлетали слишком высоко. Теперь я нанесу тебе детскую травму, думала я. Спустя время я поняла, что в детстве Фрёйи эта травма была не первой.

Долгое время я считала, что все, что я хочу, и все, что мне нужно в отношениях, — равенство, общность в понимании того, как устроена жизнь и мир, в понимании смысла вещей. «Я влюблен в твой ум», — жалобно говорил Тронд Хенрик. Но что сделала с ним эта влюбленность? Чего ради нужна была эта влюбленность в то, что было в голове? Два жестких закрытых панциря, мягкие тела и так много потребностей. Порой в его взгляде мелькал страх, даже тогда, когда он открывал йогурт или доставал Фрёйину зимнюю куртку из сумки; я видела это и понимала его, понимала его страх, но этот страх не принадлежал мне, он принадлежал ему. Тронд Хенрик стоял перед книжными полками, вздыхал так, словно вся ничтожность нашего мира была заключена в этих книгах и он должен был мало-помалу принять это все на свои плечи.

Единственный раз я видела отца плачущим, когда он стоял перед закрытым гробом Халвора, укрытым цветами. Я не понимала, откуда взялись все эти люди вокруг, они что, все были знакомыми Халвора? Папа сказал, что мы ничего не могли поделать с тоской Халвора, и то, как он произнес это, казалось непривычным, словно он размышлял об этом и пришел к такому выводу. Он сказал, что тоска Халвора была иного свойства, она не имела ничего общего с тем, как устроен мир и все в нем, или с тем, что происходило или не происходило вокруг Халвора. «Пульт управления в голове», — пояснил папа, и это было все, что он сказал о самоубийстве Халвора.