Всё, что у меня есть

Я иду под дождем, забегаю под навесы, мимо снуют люди под зонтами, а на мне только ветровка, которая от дождя не спасает. Я чувствую смутную тревогу: вдруг я войду в этот другой мир и больше не смогу выйти обратно. Но я не в силах пойти к себе, в комнату, которую я снимаю у одной семьи в Тосене. Туда, где целый день задернуты лиловые занавески и свет едва пробивается через плотную ткань. Глава семейства почти всегда ходит в тренировочных штанах, а мать — в длинных халатах. Дочь-подросток вечно кричит и ругается, квартира пропахла сырым луком или по́том, и я опасаюсь, что этот запах пропитает всю мою одежду и вещи. Мне разрешили пользоваться телефоном, но я стараюсь этого не делать. Их дочь обычно сидит на кухне и подслушивает, у нее челка уже закрывает глаза. У меня есть своя полка в кухонном шкафу, там хранятся желтые чайные пакетики, хрустящие хлебцы и банка консервированных макарон с мясом и томатным соусом, а в пластиковом контейнере в холодильнике — упаковка копченых сосисок.

Когда я гостила дома впервые после переезда, мама сказала: «Папа думал, что, когда из прихожей исчезнут все ваши рюкзаки, спортивные сумки и туфли, а вы сами больше не будете бегать туда-сюда, звать друг друга, ругаться и болтать по телефону, время будет тянуться медленно. Но все оказалось наоборот. Время бежит значительно быстрее с тех пор, как дом опустел». Папа посмотрел на нас и произнес: «Я едва успеваю решить субботний кроссворд, как наступает следующая суббота».

Они говорили так, словно это объективная данность и время действительно ускорилось. Что они получили в итоге от жизни? Я сидела в гостиной, мы собирались есть тушеную баранину с капустой. Стоял сентябрь, и пахло морскими водорослями и соленой водой, свежевыстиранным постельным бельем, только что сваренным кофе, тушеной капустой и кремом для рук в большой семейной упаковке. В мой последний год во Фредрикстаде, когда я приходила домой, у нас часто звучала фортепианная музыка. Одни и те же пьесы по кругу. Тогда мне это не нравилось, и я просила маму перестать играть, когда я дома, потому что у меня болит голова. Она закрывала крышку фортепиано и вставала, чтобы идти готовить обед, но на ее лице не было ни намека на боль или жалость к себе. Она не обижалась. Она наконец-то ушла с работы. В последний год из тех трех, когда я была единственным ребенком в семье, мама освоила блюда, которые никогда не готовила раньше: гратен из цветной капусты с карри, ракушки из теста с рыбным пудингом и креветками. Мы садились за стол, и она смотрела на нас с отцом с ожиданием. «Ну что ж. Вкусно, очень даже», — говорил папа, словно не ожидал, будто мама в состоянии приготовить что-то вкусное. Но она не обижалась, продолжала улыбаться, и так продолжалось весь мой последний год дома.

Дождь льет как из ведра, ветровка промокла насквозь, волосы прилипли к лицу, потоки воды бегут по тротуару, в туфлях хлюпает. На перекрестке у площади Карла Бернера мне приходит мысль, что еще не поздно отправиться к себе и попытаться справиться самой. Вода пропитала одежду и течет по спине, с волос капает, лицо мокрое. Прежде чем загорается зеленый, мимо успевают проехать одиннадцать машин с работающими дворниками и один трамвай.

Я узнаю кирпичную стену и пожелтевшую пластмассовую панель домофона на Хаслевейен. Звоню, тетя Лив впускает меня, и я начинаю плакать еще поднимаясь по лестнице посреди всей этой подъездной серости и желтизны, я миную двери с латунными дверными табличками и без, пока не добираюсь до четвертого этажа.

Слезы, смешавшись с дождевой водой, капают на шерстяную кофту тети. Она выглядит моложе той тети Лив, которую я помню, и веселее. Загорелая, на шее — золотая цепочка с сердечком, на лице — радость от встречи и озабоченность.

— Ну и дождь, — говорит она. — Снимай куртку и вешай на спинку стула. И теперь ты должна рассказать, что произошло.

Запах кофе и тети Лив. Кот Монс лежит, свернувшись, на диване рядом с клубком светло-голубых ниток для вязания. Пачка табака «Петтерёес» на журнальном столике рядом с сигаретами тети.

— Табак Коре, — говорит она. — Это мой приятель.

Я громко всхлипываю и рассказываю о том, что мой приятель меня бросил.

— Ах ты мой дружочек, — произносит тетя Лив.

Я рассказываю, как была влюблена — так, что даже забыла о подготовке к экзаменам и провалила весеннюю сессию на первом курсе юридического, и до Рождества сдать уже ничего не получится. Временами из-за судорожных всхлипов я не могу говорить.

— Знаешь что, — говорит тетя Лив, — тебе нужно выпить.

Она наливает в бокалы портвейн и протягивает один мне.

Потом тетя прикуривает сигарету, и я тоже достаю свою пачку. Тетя Лив хмурит брови, но все же улыбается и спрашивает, неужели я курю. Непонятно, чего в ее голосе больше — напускной строгости или понимания: я взрослею, становлюсь собой, у меня появляются хорошие и плохие привычки, которые в чем-то схожи с ее собственными. Она дает мне прикурить, мы выдыхаем струйки дыма, которые соединяются в одно облако.