Всё, что имели...

Напевая «Мой костер в тумане светит», Марина Храмова надела только что выглаженную гимнастерку, начищенные сапожки, подчернила карандашиком брови, слегка провела по губам тюбиком очень дефицитной помады, похлопала себя по щекам, чтобы выступил румянец, опять заглянула в зеркало. «Ты чертовски хороша, Марина», — сказала она себе, сожалея, что на заседании парткома не будет Жени Смелянского. Пусть посмотрел бы да послушал, как она выступает. Нет, не посмотрит на нее, не послушает, потому что не приглашают его на заседания, потому что ходит в рядовых инженерах под командой грубияна и насмешника Ладченко. А ведь только пожелай Женя — и работал бы на виду у начальства, жил бы тут же в итээровском общежитии… Не желает, не прислушивается к советам, не понимает ее прозрачных намеков, олух царя небесного! Не о таких ли говорят: «Умная голова, но дураку досталась?» Иначе как же расценивать, что он пляшет перед этой замухрышкой Сосновской? «Ничего, будет, как я задумала», — с нерушимой уверенностью твердила Марина Храмова.

Она любила бывать на заседаниях парткома, всегда приходила с видом этакой знающей себе цену девушки, нетерпеливо ждала, когда Андрей Антонович обратится к ней: «А что думает по этому вопросу наш комсомол?» или «Хорошо было бы услышать мнение комсорга». Ловя обращенные на нее взгляды восхищения (именно восхищения, других взглядов не признавала), она произносила речь… К нынешнему заседанию парткома Марина Храмова подготовилась основательно: выучила наизусть текст выступления, написанный с помощью газетных статей, учла, что на заседании будут и Алевтина Григорьевна, и товарищ из промышленного отдела обкома, и, что самое важное, приехавший из наркомата Афанасий Поликарпович Веселовский. Она с ним еще не познакомилась, но мельком видела — симпатяга! У него черная окладистая борода, черная, с кудрявинкой, пышная шевелюра, породистый крупный нос и, кажется, пронзительные строгие глаза. Он, этот большой начальник, должен запомнить ее, Марину Храмову, запомнить и где-то там, на верхах, при случае (а то и специально) сказать: «Есть в Новогорске на оружейном заводе комсорг…» Эх, как много значат подобные словечки, они-то иногда все решают…

В коридоре, неподалеку от парткомовской двери, она увидела покуривающих Ладченко и Веселовского.

— Ну ты, Афанасий, даешь. В старики записался, бороду отпустил! — шумно посмеивался Ладченко. — Оригинал! Ты и в школе таким был.

— Помотался бы, как я, по командировкам и понял бы, мой друг одноклассник, что такое побриться в дороге. Для удобства борода. Нужда заставила, — густым басом отвечал Веселовский.

Марина Храмова, подойдя к ним, поздоровалась, даже остановилась, надеясь, что Ладченко тут же представит ее столичному начальству, но грубиян Ладченко не догадался сделать этого, он был занят пустячным разговором с бородачом. Пренебрежительно фыркнув про себя, она зашагала прочь.

В кабинете Леонтьева теперь стало попросторней. Не было ширмы и железной кровати, да и к чему они, если отпала надобность ночевать здесь парторгу, до его квартиры две-три сотни шагов, есть у него домашний телефон. Марина Храмова тоже просила, чтобы ей провели телефон в комнату. Не провели, сказали, что надо подождать.

Заседание парткома было расширенным, и это сразу определила Марина Храмова, когда увидела в кабинете некоторых начальников цехов, служб, отделов, директора училища Артемова.

Леонтьев открыл заседание как всегда: назвал повестку дня, спросил — нет ли возражений, а потом, утвердив ее голосованием, продолжал:

— С вашего разрешения, товарищи, позвольте выступить то ли с коротеньким докладом, то ли с информацией. Впрочем, это не столь существенно, как назвать преамбулу…

Слушая парторга, Марина была потрясена его словами о директоре Александре Степановиче Кузьмине, и каждая жилка в ней бунтовала, протестуя против незаслуженных обвинений, казавшихся ей грубыми наветами и даже бранью. Правда, слово «директор» Леонтьев не произносил, а говорил «коммунист Кузьмин» — коммунист Кузьмин проявлял нетребовательность, коммунист Кузьмин лично вмешивался в дела и вопросы, решение которых под силу рядовым инженерам и техникам, и так далее, и тому подобное. Марина Храмова поглядывала на Алевтину Григорьевну, ожидая, что та своей секретарской властью остановит и пристыдит разбушевавшегося парторга, но Алевтина Григорьевна молчала, и лицо у нее было почему-то грустное. Марина Храмова переводила взор на обкомовского товарища и гостя из наркомата, предполагая, что кто-нибудь из них прицыкнет на Леонтьева, но и те молчали, а Веселовский даже заинтересованно слушал, одобрительно, как ей казалось, улыбался в бороду и что-то записывал в свой блокнотик. Марина Храмова обводила взглядом остальных, сидевших в кабинете, и терялась в догадках, не могла понять, кто и как относится к леонтьевскому выступлению. Потом она мельком взглянула на Александра Степановича Кузьмина: вот по его лицу легко было определить, с какой болью воспринимает он парторговскую «преамбулу», и ей стало очень жалко его.

Леонтьев заключил: