Всё, что имели...

Остановив машину перед опущенным шлагбаумом, он следил, как, пыхтя и окутываясь густым дымом, паровоз медленно тащил по железнодорожной ветке заиндевелые платформы с рудой на медно-серный завод. Отсюда были видны огромные полыхающие окна заводского плавильного цеха. Ноздри пощипывал острый серный душок.

Миновав открывшийся переезд и не отрывая глаз от дороги, Леонтьев продолжал вспоминать приятные предновогодние хлопоты, походы с Антошкой по магазинам за елочными игрушками и подарками для его, Антошкиных, друзей…

— Андрей Антонович, вы меня совсем не слушаете! — громко и с обидой сказала Марина Храмова.

Не получив ответа даже на эти слова, она отвернулась, варежкой стала протирать замерзшее боковое стекло и смотреть на мелькавшие придорожные глыбы снега.

Марина думала о парторге Леонтьеве. Он удивлял ее: сразу же отослал штатного водителя парткомовской легковушки на грузовик, а сам сел за руль. Ну не чудак ли? Ей было известно, что кое-кто из его друзей (Ладченко и Конев, например) в глаза посмеивались над ним, говоря, что занимает он две должности, а зарплата одна… В мыслях Марина Храмова присоединялась к тем, кто поговаривал так, но не позволяла себе вслух произносить этого.

Андрей Антонович был симпатичен ей. Иногда Марина втайне подумывала о том, что он одинок и, наверное, терзаем своим одиночеством, и потому старалась почаще заходить к нему в партком (благо, у комсорга всегда находилась веская причина для визита), не скупилась на улыбки, не пыталась возражать, если с каким-либо ее предложением парторг не соглашался. Наоборот, она, улыбаясь, всегда не забывала сказать: спасибо, мол, не знаю, что бы я делала без вас, Андрей Антонович… Не обижаясь на его непонятливость и на то, что он почему-то не замечает ее женских уловок и хитростей, она размышляла: «Мне — двадцать три, ему — тридцать два, одними и теми же цифрами определяется его и мой возраст…» В этом цифровом совпадении ей виделось какое-то смутное предзнаменование.

Марина Храмова рассуждала и по-иному: парторг Леонтьев авторитетен и на заводе, и в горкоме. Стоит ему лишь замолвить словечко Алевтине Григорьевне Мартынюк, и она, Марина Храмова, может взлететь, занять кабинет секретаря горкома комсомола…

О Смелянском она думала по-другому: Женя холост, одинок, относится он к разряду тех талантливых, но непрактичных мужчин, которые сами не в состоянии достичь значимых успехов без предприимчивой спутницы жизни. И ничего зазорного Марина не видела в том, что одновременно ей нравились двое — Леонтьев и Смелянский. Такое с ней бывало и в старших классах школы, и в учительском институте. Она, бывало, испытывала некую приятную девичью гордость, когда поклонники из-за нее ссорились между собой, а то и награждали друг друга тумаками. Прослышав о таких «дуэлях», она как бы даже возвышалась в собственных глазах и привыкала всерьез думать о своей неотразимости…

Леонтьев остановил машину у проходной инструментального цеха, и тут же из будки вышел в тулупе, вооруженный винтовкой вахтер дядя Вася.

— С наступающим, Андрей Антонович! — поприветствовал он гостя и, разглядев Марину Храмову, громко добавил: — С наступающим, комсомолия!

— Спасибо, дядя Вася, и вас тоже с наступающим! — откликнулся в открытую дверцу Леонтьев. — Отворяй ворота пошире!

— Отворить — не хитрость, а машинешку-то куда? Ко мне в будку бы, дык не въедет… Морозяка-то ого-го какой крутой, по-уральски саданул… Не околеет ли твой транспорт? — беспокоился вахтер, отворяя высокие железные створки ворот.

— Не замерзнет. Антифриз выручит, — сказал ему Леонтьев.

Не успел он во дворе выйти из машины, как услышал голос начальника цеха Ладченко:

— Вот это новогодний подарочек! Андрей Антонович, Марина! — Ладченко пожал им руки, поздравил с наступающим Новым годом. Был он, как всегда, шумлив и весел. — Прошу!

В цехе стоял привычный шум работавших станков, лязг металла, слышались глуховатые удары кузнечного молота, от которых чуть подрагивал цементный, пол.

На стене висел свежий «боевой листок», несколько удививший Леонтьева тем, что, как было написано Зоей Сосновской, в декабре всех инструментальщиков обогнал Григорий Фомич Тюрин. Леонтьев давно знал этого отличного слесаря, о котором в цехе поговаривали: «Гришкины руки впереди головы идут». Он был ворчлив, неуживчив, считал себя чуть ли не пупом земли, на всех смотрел свысока, признавая только одного Никифора Сергеевича Макрушина. Уже переростком Тюрин окончил заводское ремесленное училище, а ремесленников, таких, как Борис Дворников и Виктор Долгих, называл недоучками. Если его просили помочь ребятам, он отмахивался: не мое дело, я работяга, а не учитель… В цехе, бывало, он ни на минуту не задерживался. Работа сделана, смена кончилась и — шабаш. Проси не проси, Тюрин верен себе — уйдет. Когда составляли цеховой список людей для эвакуации, Ладченко, например, и слушать не хотел о включении в тот список Тюрина. Леонтьев было согласился, но Конев резонно заметил, что на новом месте нужны будут не пай-мальчики, а хорошие мастера, каким и был Григорий Тюрин.