Всякая плоть – трава

– Если слух про бомбу дойдет до наших, я за твою шкуру гроша ломаного не дам, – злобно сказал Хигги. – Без тебя тут не обошлось. Люди живо смекнут…

Джо ухватил его и отшвырнул к стене.

– Заткнись, не то я сам заткну тебе глотку!

Он помахал перед носом у Хигги кулаком, и Хигги заткнулся.

– Ладно, Джо, – сказал я, – закон и порядок ты восстановил, все чинно-благородно, так что я тебе больше не нужен. Я пошел.

– Постой, Брэд, – сказал Джо сквозь зубы. – Одну минуту…

Но я вышел и хлопнул дверью.

Уже совсем смеркалось, улица опустела. Окна муниципалитета еще светились, но у входа не осталось ни души.

Может, напрасно я ушел? Может, надо было остаться хотя бы затем, чтоб помочь Эвансу урезонить Хигги, как бы тот не наломал дров.

Но нет, что толку? Если бы я и мог что-то присоветовать (а что советовать? в голове хоть шаром покати), ко всему отнесутся с подозрением. Видно, теперь уж мне никакого доверия не будет. Хайрам с Томом Престоном, конечно, целый день без роздыха внушали милвиллцам – дескать, во всем виноват Брэдшоу Картер и давайте с ним поквитаемся.

Я свернул с главной улицы к дому. Все вокруг тихо и мирно. Набегает летний ветерок, покачиваются подвешенные на длинных кронштейнах уличные фонари, и от этого на перекрестках и на газонах вздрагивают косые тени. В комнатах жарко и душно – окна всюду распахнуты настежь; мягко светятся огни, урывками доносится бормотание телевизора или радиоприемника.

Тишь да гладь – но под нею таится страх, ненависть, животный ужас; довольно одного слова, неосторожного шага – и все это вырвется наружу, и начнется всеобщее буйное помешательство.

Жгучая обида и негодование мучает всех: почему мы, только мы одни заперты в загоне, точно бессловесная скотина, когда все на свете свободны и живут, как хотят? Возмутительно, несправедливо, бесконечно несправедливо: почему загнали, заперли, обездолили не кого-то другого, а нас? Пожалуй, еще и тревожно, неприятно ощущать, что все на нас глазеют, только о нас и говорят, будто мы и не люди вовсе, а какие-то чудища, уроды. И еще, пожалуй, всех точит стыд и страх: а вдруг весь мир вообразит, что мы сами повинны в своей беде, что это плоды одичания и вырождения или кара за какие-то грехи?

Не диво, если, влипнув в такую историю, люди жадно ухватятся за любое объяснение, лишь бы восстановить свое доброе имя, вновь подняться не только в собственных глазах, но и в глазах всего человечества, и в глазах пришельцев; не диво, если они поверят чему угодно, и хорошему и плохому, любым слухам и сплетням, самой несусветной нелепице, лишь бы все окрасилось в ясные и определенные цвета: вот черное, а вот белое (хоть в душе каждый знает – все сплошь серо!). Ведь там, где есть белое и черное, там найдешь желанную простоту, тогда все легче понять и со всем удобнее примириться.

И нельзя их в этом винить. Они не готовы были к тому, что случилось, оно им не по плечу. Долгие-долгие годы они существовали скромно и неприметно, в тихой заводи, вдалеке от широкого русла, где неслась и бурлила жизнь большого мира. Крохотные событьица милвиллского житья-бытья непомерно разрастались в их глазах, становились историческими вехами: кто же не помнит, как сумасбродный мальчишка, младший из Джонсонов, врезался на ветхом семейном «фордике» в дерево на улице Вязов? Или тот день, когда вызывали пожарную команду, чтоб снять кошку мамаши Джоунс с крыши пресвитерианской церкви (никто и по сей день не понимает, как угораздило кошку туда забраться)? Или случай, когда дядюшка Эндрюс с удочкой в руках заснул на берегу реки – и бултых в воду?! Спасибо, мимо проходил Лен Стритер и вытащил его; тут уж сон со старика слетел, он так наглотался воды, что насилу отдышался (и пошли рассуждения: а что понадобилось там Лену Стритеру, с чего это его понесло на реку?). Из таких крупиц и складывалась жизнь со всеми ее треволнениями.

И вот перед этими людьми предстало нечто большое, значительное, и они не в силах его постичь; то, что произошло, пока еще слишком огромно и непостижимо не только для них, но для всего человечества. Все слишком сложно, тут не отделаешься праздным любопытством, недоумением зеваки перед кошкой, бог весть как забравшейся на верхотуру, – вот почему им тягостно, неспокойно, в них разгорается досада и злость, того гляди вспыхнет, прорвется открытой враждебностью, а тогда недалеко и до насилия… был бы повод для насилия, было бы на кого наброситься. Что ж, если придет минута, когда их ярость вырвется наружу, мишень готова – об этом позаботились Хайрам Мартин и Том Престон.

Идти уже недалеко. Я поравнялся с обителью нашего банкира Дэна Виллоуби – этакая огромная скучная махина из кирпича, с первого взгляда всякий догадается, что в таком доме может жить только тип вроде Дэниела Виллоуби. Напротив, на углу, дом старика Перкинса. С неделю назад сюда въехали новые жильцы. Это один из немногих домов у нас, в Милвилле, которые сдаются внаем, и обитатели его меняются чуть не каждый год. Никто даже не дает себе труда с ними знакомиться – охота время тратить! А дальше, в конце улицы, живет доктор Фабиан.