Всемирный следопыт, 1931 №05 цвет

— Да, ведь, как сказать? Ко времю дает, а безо времени и рак плюется. Вот пойдет верховой, сдует воду — ищи тогда раков по опечекам.

— Это где же?

— А тут под берегом. Дон-те затяжной. Маленько отступя, он сразу горой пойдет, а в горе подмывы. Вот и случается; лежит на берегу одежа, а человека нет. Полез, стало-быть за раками, али там сома отцепить, его и засосало…

— А может сома не осилить? — подзадориваю я.

— Сом не знаю, а вот белуга накрыла мово братца, — ввязался в разговор рыбак в огромнейших, под пах, сапогах. — Тащили мы ее, а она, чистый зверь. Да злючая! Вытянула шею — кэ-эк хватит Пафнушку за ногу. Он и догадайся: вытащил нож да и всадил ей по зябры. Ну, тут она и махнула его хвостищем по голове да так угодила, что парень сразу и гукнулся на-земь.

Не знал я, что существуют такие белуги-бойцы и невольно подумал: «Дай такой белуге ружье, она и стрелять начнет».

Волы уже не раз прошлись вперед и назад, недовольно помахивая хвостами. Невод обшарил всю середину протока и теперь мертвой скобой уперся в берег. Рябь и всплески в его полукружии выдавали подводную панику. Рыбаки стояли на крыльях: кто по колена, а кто и по-пояс в воде. Спереди — у мотни — дежурят две лодки. Круг замыкается. И вот — крылья сошлись. В кошеле — буря, пена. Сеть продолжает выбирать. Вот уже она стала большим тазом, а в ней до краев — скачущая, буйная живность. Тут и красноватые чебаки (лещи) и белобрюхая сула (судак), и даже небольшая белужка. Вся эта пестрядь таращит глаза, беззвучно орет раскрытыми ртами, мокро шлепает обочьями и тучнеет жирным толстобрюхим мясом.

Подтягивают водак — рыбью тюрьму. Эта маленькая баржа держится только тем, что нос и корма заделаны наглухо. Вся середина у нее прорезана щелями и заполнена водой. Сюда и летит верткая, суматошливая снедь. Когда водок набухает рыбой, за ним забегает моторка и прихватывает ее к своему каравану. Она деловито торопится, шумно тарахтит моторчиком, будто говорит:

— Нельзя иначе. Мне некогда дохлой акулой качаться под берегом. А что скажут рыбаки колхозники? Я — представительница завода, ударница…

И тужится и тянет. Рыбный конвейер на ходу. Начнается он на донских приводьях, а упирается в завод.

Нам с товарищами захотелось до конца проследить рыбью участь и мы перебрались на водак. В сторону раздались приземистые осочные пущи. Грузно бороздя реку, тянулись водаки. В воздухе повисли густые рыбные запахи.

В нескольких метрах от нас на соседнем водаке сидел пожилой рыбак. Он был хмур и глядел в сторону. Несмотря на это, мы рискнули спросить его:

— А в море вы ходите?

Рыбак словно ожидал вопроса и, не повертывая головы, густо отрезал.

— Амба! Больше в море не хожу.

— Что так? — как назойливые комары кружились мы над ним. Он еще раз отмахнулся.

— А вот так! Повидай с мое, на реку не вылезешь.

— Что же — пришлось много испытать? — не унимались мы.

Рыбак, видимо не ожидавший подобной назойливости, повернул к нам злые, лезвиями поблескивающие глаза. Внезапно он вытянул руки и, шевеля пальцами, крикнул:

— А это видел?

Он хотел, очевидно, отвязаться от нас, поразить, убить на месте. Его руки были изуродованы. На некоторых пальцах нехватало верхних фаланг и ногтей. Культяшки были изогнуты, сморщены, обезображены багровыми наростами. Зрелище это было не из приятных. Но рыбак выдал свою тайну и теперь мы знали, что он вынужден будет договорить. Так и вышло. Помолчав в сердцах минуты две, он глухо начал.

— Осенью на баркасе повезли мы хлеб в Таганрог. А тут поднялась заваруха. Небо в море, а море в небо. Понесло нас к косе — верная смерть! Бросили мы два якоря, судно на бок. Ну а ветер так и заворачивает и волна пошла через верх. А нас шестеро живых. Поползли мы на мачту — мачты наледью покрылись. Руки неймут. Из-за пазухи последняя душа вылетает. Уж сколько мы висели — не упомнить. Только подошел пароход. Стали нас сымать. А двое так и приросли намертво к мачтам. Ну и я вот… — махнул он рукой и снова хмуро отвернулся в сторону.

Долгие годы смотрит рыбак в этот свой осенний день и тяжелая смертная дума роет ему на лбу глубокую борозду. Больше мы не мешали рыбаку и его угрюмому одиночеству.

А впереди уже зашагала к реке длинная эстакада холодильника.

Рыбий прок

У деревянного помоста, выдвинутого в реку, рыбе вторая пересадка. Здесь же она навсегда прощается с Доном. Небольшим бреднем ее выгребают из поместительного брюха водака. А с помоста двое рабочих сетчатыми черпаками перегружают рыбу в ящики.

Тучно, увесисто ложится шевелящаяся масса. Ополоумевшие судаки жадно ищут ртами воды. Упругой судорогой выметываются из ящиков лещи, пляшут по помосту в смертельной лихорадке, лезут под каблуки, путаются под колесами платформы. На помосте — слизь, чешуя. Удушье запахов развеивается вольным донским ветерком.

Надсадно прощается живность с родными местами. Не хочется юрким подводным гулякам лечь в ящики с замирающим рыбным товаром. Но парень-грузчик, деловито оглядывая приемку, по-хозяйски поясняет:

— Красные зябры — пойдет у холодильник, а белые зябры — та за другую цену.