Всемирный следопыт, 1930 № 05

Степан Максимыч бросил палку, взял ружье и стал рядом со мной.

— Бей.

Я выстрелил, целясь в трещину.

— Вдарь еще!

Второй выстрел тоже не дал никакого результата.

— Не иначе — старый кун… Теперь нипочем не выйдет, — озабоченно заговорил Степан Максимыч. — Потому смекнул: деваться некуда, вот и затаился… Как на грех и топора не взял я! Всегда с топором хожу, а ноньче как затмение нашло; в лесу без топора, как без рук. Ах ты, нечистая сила!.. Стреляй еще раз!

Кун не показывался. Лес темнел. И чудесная, заворожившая нас трещина вверху медленно исчезала, сливаясь в одно с темным корявым стволом дуба. Вправо от нас заскрипели по снегу полозья саней. Кто-то ехал. Степан Максимыч стремительно бросился туда, крикнув мне на ходу:

— Не отходи, смотри, собаку не отпущай!..

Было слышно мне как он остановил ехавшего, спрашивая топор. Вернулся с ругательствами, без топора.

— Ведь надо же такому случаю быть — нету!. Ах ты, господи! Никогда без топора не ходил, а тут вот поди ж ты, мать..! Ну, ладно! Обожди, собаку не пущай за мной, сейчас шолохом выгоним…

С ожесточением он начал ломать молодые осинки. Работая ножом и зубами, связал их в длинный шест лыками и подошел с ним к дубу. Без шапки, мокрый от торопливых усилий, он несколько раз безуспешно пытался попасть концом шеста в почти невидное теперь узкое отверстие дупла. Зыбкий шест гнулся, запрокидывался назад, ломался… Снова работали зубы, отдирая лыко, работал самодельный перочинный нож, опять поднимался зыбкий шест, шарил по стволу почта у самой щели, но в щель не попадал.

— Правей… чуть-чуть полевей… повыше! — направлял я, следя за концом шеста и до рези в глазах напрягая зрение. В один из каких-то моментов я увидел как зыбкая вершинка шеста всунулась змеей в щель, и в то же мгновенье оттуда метнулось в воздух гибкое живое тело. Я видел, как в полумраке наступивших сумерек оно перевернулось несколько раз в стремительном паденьи своем на землю, видел, как подпрыгнуло, мягко шлепнувшись в снег в пяти шагах от меня, и метнулось вперед. Раз за разом громыхнули мои два растерянные выстрела.

— Упусти-ил?! — с непередаваемым отчаянием и надрывом взвыл Степан Максимыч и заметался, и закружился, словно от смертельной раны, на месте падения куницы. — Султан, Су-лтан, сюда, Султан!..

И не видя собаки около себя, он вдруг сам бросился в припрыжку по направлению, в котором скрылась куница, и залаял по-собачьи, подражая гону:

— Гав-гав-гав!..

Собака помчалась следом за ним. На снегу осталась шапка, ружье, сумка с патронами и… я. Было почти темно. В небе зажигались морозные звезды. Густела тишина; вечер плавил деревья в темную массу. Старый огромный дуб передо мной менял свои очертания и казался живым — черные голые сучья шевелились. Справа дошел чуть слышный таинственный хруст, будто чьи-то зубы точили сухую корочку. Прошло пять и десять минут. Быть может полчаса. Давно смолк голос Степана Максимыча и обиженный лай Султана. Я подобрал ружье, шапку и сумку, оставленные Степаном Макоимычем, и медленно пошел в том направлении, откуда в последний раз дошел до меня ею голос. В мыслях было только одно: «про-ма-зал!» Выразительное и стыдное слово. А перед глазами — неотступное видение стремительного хищного тела, перевертывающегося в воздухе: смерть или жизнь?.. Из неравной роковой схватки с всесильными хозяевами леса зверь вышел победителем…

Мой выстрел оборвал прыжок, и убитая куница упала в трех шагах от меня.

Темная фигура Степана Максимыча очутилась рядом со мной совсем неожиданно и не с той стороны, откуда я ждал. Молча он принял от меня ружье и шапку с сумкой. В молчаньи двинулись к дому.

— Ты бы хоть обругал меня! — выговорил наконец я робко.

Степан Максимыч с остервенением сплюнул.

— Обоих нас застрелить не жалко за такие дела!..

Всю дорогу до избушки он не произнес больше ни слова и лишь, когда подходили к пчельнику Кузьмы Петровича, сказал:

— Никому и не говори об этом!

Разговор в этот вечер у нас не клеился. Степан Максимыч вздыхал, плевался, то надолго задумывался и, щуря глаза, устремленные в одну точку перед собой, часто-часто мигал веками. Раза два прерывал раздумье шопотным ругательством. И это был первый и единственный вечер, когда я заметил, что, слушая меня, Степан Максимыч думает о чем-то другом…

Кузьма Петрович пришел вскоре после нашего возвращения.

— Чего добыли?

Я скользнул глазами по лицу Степана Максимыча и поспешно ответил:

— Ничего, Кузьма Петрович, задаром проходили!

— Садись, Кузьма, чай пить! — пригласил Степан Максимыч. — Вьюнов-то ловишь?

— Поймал ноне утром.

— Много?

— Да нет… с полпуда, больше не будет,

— Крупный?

— Вьюн хороший, жи-ирный! Завтра утречкам принесу, поджарите…

— Знаменитая вещь, если поджарить! — облизнулся Степан Максимыч, отмахнул с потного от чая лба волосы, выпрямился и, смотря в лицо Кузьме Петровичу, неожиданно признался:

— А мы, Кузьма, куницу упустили!..

Кузьма Петрович, стоявший у двери, жадно шагнул к столу, сел и впился глазами в Степана Максимыча; на лице у него было и недоверие, и радость, и неодолимое желанье скорей узнать подробности.