Всемирный следопыт, 1928 № 07

Вытряс содержимое кисы себе в полу чекменя и горстями начал бросать в толпу. Градом посыпались самородки, а камни лучились падающими звездами. Люди бросились подбирать их.

Когда смолк шум дележки, Хлопуша встал рядом с управителем и крикнул:

— Народ работный, не мне его судить, перед вами он обвиноватился! Ответствуйте, пекся ли он об вас?

Громовыми взрывами то в одном конце двора, то в другом, взметнулись крики:

— Пекся, неча сказать!.. Для нас у его — пыль да копоть, да нечего лопать!

— Порол ли он вас? — продолжал Хлопуша.

— Порол нещадно!.. Апосля его дранья иных в бараньи шкуры завертывали, а то-б сдохли!..

— На работе морил?

— Морил! От тягот его многие руки на себя наложили!.. Не только тело— душу сгубили!..

— Слышал? — обернулся Хлопуша к Шембергу. — Не я, они тебя осудили…

— В петлю его! — кричали люди, показывая на господское крыльцо, где из конских оборотей была уже приготовлена виселица.

— Нет, детушки, — покачал головой Хлопуша. — Я другое надумал.

Люди смолкли, с нетерпеливым ожиданием глядя на Хлопушу. А он сказал отчетливо:

— С завода его выгнать!

Передние недовольно нахмурили брови, а сзади уже поплыл озлобленный ропот:

— Аль стакнулся с барином?.. Чего выгораживаешь?.. В петлю немца!..

— Досказать дайте! — твердо, словно кнутом рассек Хлопуша нарастающий рокот голосов. — Не просто прогнать его, — уходи, мол, куда хоть, — а собак своих на него натравить, собаками выгнать. Коль уйдет от них — его счастье, зато памятка на всю жизнь будет, — а загрызут — нам печали мало! Гоже ли? — Гоже! Гоже!.. — дружно ответила толпа. Тотчас же по двору разнеслись призывные свисты и голоса людей, скликавших собак. Страшные зверовые[30]) псы казаков, худые и злющие овчарки киргиз, мужицкие сторожухи понеслись со всех ног к своим хозяевам…

— Беги, барин! — сказал Хлопуша Шембергу. — Коль жив быть хочешь— уноси ноги!

Шемберг побежал, но лениво и тяжело, как сытый, разъевшийся бык…

Хлопуша первый крикнул:

— Ату его!

И тотчас же рявкнул двор:

— Ату-у-у!.. Бери-и-и!..

Маленькая, но верткая собачонка, осмелев, вцепилась в толстую управительскую икру. Шемберг взбрыкнул ногами и понесся с мальчишечьей легкостью. Но бежать было трудно, псы опережали его и бросались навстречу. Заплескалась разорванная штанина, другая. Сзади тоже уже клочьями висел бархат панталон. Собаки хрипло выли от злости, а вслед воплем неслось еще более страшное:

— Ату-у-у!..

_{Шемберг взбрыкнул ногами и понесся с мальчишеской легкостью… Собаки хрипло выли от злости, а вслед воплем неслось еще более страшное: «Ату-у-у!»}

Почти уже у ворот Шемберг неуловимым движением на бегу поднял с земли тяжелый камень и опустил его на голову особенно сильного и свирепого рыжего волкодава. Пес захрипел и в судорогах покатился на землю. Увидав это, стоявший в воротах углежог огрел Шемберга по спине тяжелой пешней[31]).

Управитель упал. Стая насела на него и прикрыла разношерстным клубом…

— Не сметь трогать! — рявкнул Хлопуша. — Рук об его не марать, пущай псы разделываются!..

Углежог испугался, бросил пешню и скрылся в толпе…

Но вот в середине собачьего клуба что-то заворочалось. Видно было, как Шемберг встал сначала на-четвереньки, потом, качаясь под тяжестью прицепившихся собак, поднялся на ноги. Искусанный, в лохмотьях кафтана, прижавшись спиной к воротному стояку, он, пиная ногой, отбивал собачьи атаки. И вдруг увидел брошенную углежогом пешню. Метнулся к ней, стремительностью своего движения напугав собак, схватил, двумя ударами разорвал замкнувшийся круг врагов и скрылся за воротами. Стая с воем, стоном, визгом, лаем помчалась за ним.

— Отобьется, видно, — сказал Хлопуша. — Ну и ловок бес! Да и собаки наши человека травить непривычны…

— Это только баре на людей собак натаскивают, — откликнулся хмуро Чумак.

— Што, аль на своей шкуре изведал? — улыбнулся устало Хлопуша. И, обращаясь к Жженому, сказал — Ну, вишь, с крупными зверями разделались, а с мелюзгой — рядчиками, конторскими, приказчиками — ты сам завтра разведаешься. А счас, провора, идем-кось на вал, слово к тебе есть…

…Опершись о частокол, Хлопуша долго молчал, глядя вниз, на заводской двор, заставленный тесно холщевыми палатками, рогожными навесами, киргизскими котомками, коновязями, телегами с рухлядью, пушками и ядрами. Дымились уже костры, закипали котлы с кашей, бараниной, щербой[32]) из мелкой рыбешки. Из общего гула людских голосов иногда вырывалось треньканье балалайки, визг башкирской чебузги[33]). Выбитые окна господского дома выбрасывали хоровую песню:

… Эх, когда-б нам, братцы,
Учинилась воля,
Мы-б себе не взяли
Ни земли, ни поля…