Всемирный следопыт, 1928 № 08

— Погода свежеет. Начинает качать, — заявил итальянец и начал сильнее дергать за края полотенца, то натягивая его над кружкой, то освобождая его, так что апельсиновая голова почти уходила в кружку. На лице чучела теперь изображалось невыразимое страдание, казалось, оно даже позеленело от качки.

Хохот усиливался…

Но вот Альбини схватил пальцами апельсиновую голову и сильно сдавил ее. Голова широко раскрыла огромный рот. Казалось, она вытянула шею и, свесившись над краем кружки, отдала морскую дань на салфетку…

В толпе зрителей пронесся гул. Многие, зажимая руками рот, бросились к борту, а некоторые тут же последовали примеру апельсиновой головы…

Послышались ругательства и смех, над которыми господствовал неудержимый хохот весельчака-итальянца.

— Легче стало? — сквозь смех спрашивал он товарищей…

Вспоминая об этом эпизоде, Леру смотрел на круглую красную голову надзирателя, не переставая мысленно повторять: «Ну совсем апельсин на стакане!»

Надзиратель мельком взглянул на Леру.

— Только один?.. Пойдем в канцелярию, — беря под руку Торшона, сказал толстяк. — Пожалуйте, сударь, — с насмешливой улыбкой обратился он к Леру, указывая на дверь небольшого каменного домика.

Леру очутился в просторной комнате. Два небольших окошка, несколько стульев, две кровати, стол и шкаф — составляли ее меблировку. Над столом, на стене в рамках из золотого багета висели портреты президента Пуанкаре и маршала Фоша. В углу, около кровати Леру заметил сошку из четырех винтовок.

Оба солдата уселись за стол.

Дюран распечатал пакет и, просмотрев одну за другой бумаги, сморщил брови и обратился к молодому человеку:

— Твое имя?

— Леон Леру.

— Ты приговорен верховным военным судом к пожизненной ссылке на Чортов остров за измену своему отечеству… Впрочем, за другое преступление ты бы сюда, конечно, не попал[26]). Ну, да не в этом дело. Раз ты здесь, стало быть, скажи «прощай» Франции и всему миру… Хочешь кофе, Торшон? — спросил он товарища.

— Я бы поел чего-нибудь. С утра пришлось возиться с этим, — указал тот глазами на арестанта.

— Я сейчас тебя накормлю. Надо сначала устроить новичка на новоселье. Жак! — закричал надзиратель, отворяя дверь.

В комнату вошел рослый мускулистый негр. На нем были лишь трусики, подтянутые широким ремнем, на котором болтался револьверный кобур.

— Сведи этого в хижину № 8. Он будет жить вместе с Симоном. Да скажи Андре, чтобы он приготовил нам чего-нибудь поесть. Вот тебе ключ от кладовой, пусть он принесет бутылочку бургундского. Ну, ступай!

— Идем! — мотнув головой, сказал негр арестанту, пропустил его вперед и прикрыл за собою дверь.

II. «Предатели».

— Рад познакомиться. Меня зовут Жан Симон, из Гренобля, — встретил Леру маленький человек с бронзовым лицом, обросшим густой черной бородой.

Он протянул волосатую жилистую руку Леру, пристально глядя на него большими черными глазами.

«Какое умное лицо!» — подумал Леру и сразу почувствовал к этому человеку симпатию и доверие.

— Ты голоден? — спросил Симон.

— Да, я поел бы… — нерешительно сказал Леру. — Спать хочется, всю ночь не смыкал глаз на острове Руаяль.

Симон вынул из ящика кусок хлеба, остатки вареной солонины и достал нож и вилку.

— Вместо вина сойдет кокосовое молоко, — заявил он.

Леру с аппетитом приступил к еде. Симон молча смотрел на него, попыхивая маленькой обуглившейся трубкой.

— За что? — спросил он, когда молодой человек принялся за кокосовый орех.

— Ушел с фронта в Швейцарию, по пути был схвачен немцами, а когда вернулся из плена, меня судили как немецкого шпиона.

— Не хотел воевать?

— Не хотел. Не явился на призывной пункт. Привели силой. Бежал. Арестовали, сослали в Африку, а оттуда снова попал на европейский фронт. Ну, я и ушел… Я антимилитарист по убеждению…

— Профессия?

— Рабочий, токарь.

— Так. А я врач.

— Вы доктор? — воскликнул Леру.

— Да, доктор медицины, бывший старший хирург полевого госпиталя, а теперь, как видишь, домовладелец в переулке «Предателей» на Чортовом острове.

— Простите, доктор, а вы как сюда попали?

— Я? — Проще, чем ты. Я отпустил домой двадцать пять раненых немцев, заручившись их клятвой, что они никогда в жизни не поднимут вооруженной руки против своих братьев. Все они были крестьяне, я им поверил и отпустил. Дал им на дорогу денег, и они ушли. Я сам сын крестьянина, понимаешь?.. Я враг насилия и неволи, — продолжал Симон. — Больше всего на свете я люблю свободу. Войну я презираю. Их войну, конечно. Я считаю войну справедливой только тогда, когда она ведется за раскрепощение угнетенного класса. Войну рабочих и крестьян всего мира против буржуазии я признаю и готов сражаться в рядах пролетарской армии. Ну, ложись, да выспись хорошенько, — сказал он Леру, указывая на постель, — а я пойду к своим черепахам…

— Куда? — переспросил молодой человек.

— К черепахам. Они меня, наверное, ожидают с большим нетерпением. Скоро полдень. Обыкновенно я вожусь с ними с одиннадцати часов.

— Что же вы делаете с черепахами, доктор?

— Завтра узнаешь, а теперь спи, — сказал Симон.

Он надел на голову мягкую соломенную шляпу, походившую на старый абажур керосиновой лампы, и вышел.