Всемирный следопыт, 1927 № 01

Когда он достиг, наконец, берега, то почувствовал себя, как человек, вышедший из мрачного и жуткого погреба на солнце и свет дня. Он занялся какой-то работой, имевшей связь с лодкой, и скоро забыл о лесе и о том, что видел в чаще.

Но после завтрака, когда он лежал на песке и мастерил мозаичный рисунок из цветных раковин, ему вдруг почудилось в звонком крике чаек что-то новое. Они, по обыкновению, кружились над рифом, как делали это каждый день, но крик их не был больше автоматическим и бессмысленным, как всегда. В нем появились личные нотки. Точно чайки переговаривались между собой. И переговаривались не о чем другом, как о нем и о нем.

Бросив раковины, он вскочил в лодку, выехал на середину лагуны и закинул удочку.

Там, среди лагун, все опять вошло в норму. Чайки продолжали кричать, но личные нотки исчезли из их крика. На душе у Паризо стало мирно и спокойно, как всегда. Но, когда он сложил удочки, чтобы вернуться на берег, в нем поднялось странное чувство, которого он не знал до этого дня: ему не хотелось возвращаться на берег. Не то, чтобы мысль о возвращении на берег была ему решительно неприятна. Но просто он чувство вал себя здесь, среди лагуны, как-то лучше, как-то свободнее… И точно отсюда легче было бы бежать, если бы пришлось бежать от чего-нибудь страшного.

_{Среди лагуны все опять пришло в норму: на душе у Паризо стало мирно и спокойно. Чайки продолжали кричать, но личные нотки исчезли из их крика… Он чувствовал себя здесь как-то лучше, чем на берегу, как-то свободнее… Точно отсюда легче было бы бежать…}

Последнее было не сознательной мыслью, а лишь еле уловимым ощущением.

Однако, он все-таки вернулся на берег, и это чувство прошло, как только нос лодки врезался в прибрежный песок. Он зачалил лодку в кустарнике, а потом сидел и наблюдал закат солнца. Когда же смерилось и звезды зажглись на небе, он пошел спать, — но только для того, чтобы убедиться, что не в силах лечь под деревом, где спал всегда. Ведь это дерево стояло на краю леса, а в лесу находилось то.

Он вернулся к лодке и лег в ней. Луна взошла, посеребрив зеркальную гладь лагуны. Ночной ветер тихо шелестел в кустах. Паризо лежал в лодке и прислушивался.

Голоса и звуки ночи. Непрерывный рокот прибоя. Шелест ветра в ветвях. А гут вдруг громкий всплеск, заставивший Паризо приподняться, — громкий всплеск возле самой лодки, точно кто-то прыгнул с берега. Но это только выскочила на миг из воды какая-то крупная рыба. Паризо опять лег, закрыл глаза и постарался не думать.

Впервые за всю свою жизнь он был во власти страха. Холодный пот выступил у него на лбу при мысли, что кто-то или что-то, может быть, стоит тут, возле него, в кустах, раздвигает ветки, подкрадывается…

Паризо крепился несколько минут, но потом вскочил, развязал с лихорадочной спешкой веревку и оттолкнул лодку от берега.

О, какое это облегчение — это чувство свободы, это сознание, что можешь всегда убежать, если понадобится. Он опять был самим собой, пока находился среди лагуны. Ни за какие блага в мире он не согласился бы вернуться на берег, пока длилась ночь. Но так как он не мог предоставить лодку самой себе, то он не мог и спать. Поэтому он просидел всю ночь без сна, то слегка гребя, то подложив весла под колени, пока не занялся день и солнце не взошло — еще невидимое за лесом, но, тем не менее, разогнавшее своим благодетельным светом все ужасы ночи.

Паризо зачалил лодку в кустах, растянулся в ней и заснул, не думая о еде.

Когда он проснулся, солнце уже зашло и небо быстро темнело. Чувствуя голод, он сошел на берег, зажег костер и поджарил рыбу, пойманную накануне. Поел. Все его движения были торопливые, как движения человека, который выполняет простое и хорошо знакомое дело. Он старался не думать об истукане.

И он не думал, но он видел его. Паризо видел черные впадины глаз. Они внимательно смотрели на него щурясь, а каменные губы кривились в улыбку. И каменный голос, похожий на шуршание галек, глухо рокотал:

«Нет, не уйдешь. Кругом море. Здесь только ты и я…».

Каменное лицо смеется, открывается, каменный рот… Паризо вскакивает и дрожащими руками подбрасывает ветви в огонь.

* * *

Настала ночь, и ужас все больше охватывал Паризо. Он подбрасывал ветки: в костер, старался зевать, но уснуть не хотел, не мог. Костер догорел. А пойти за сучьями к опушке леса Паризо не решался. Он страхом следил он за последним мерцанием углей. Он раздувал их до головокружения. Хоть бы один уголек, одна искорка! Вот и последняя искра угасла. Черная лапа тьмы раздавила костер. Мрак. Тишина. Небывалая тишина. Замер прибой. Не колышатся листья смоковницы. Не плещет рыба в лагуне.

— Что это? Весь мир умер, погребен в этой густой тьме. Или я оглох?